Владимир Шаров - «Мне ли не пожалеть…»

Еще в первый год работы с хором в Кимрах, когда Лептагову вдруг снова показалось, что власть его недостаточна, чтобы возвести из них то, что он задумал, он, стравливая хористов, стал пускать одни и те же покаяния то на алтарь, ризницу или, там, купол, то без всякого перерыва и без каких-либо объяснений выкладывал из них попираемый ногами пол. Вообще же он все меньше вникал в детали того, что они пели, все меньше их понимал, теперь он лишь подгонял их голоса, обтесывал их, как камни. Между тем хористы и без его участия расходились дальше и дальше, и уже даже в малой степени не могли охватить того, что он из их голосов строил. Они и не пытались это сделать. Все-таки то, что они были частью целого и каждая часть была ему, Лептагову, необходима, останавливало их, удерживало от попыток расправиться друг с другом. Они видели, что он специально провоцирует новые и новые конфликты, так что они ненавидели не только друг друга, но и его. Он словно нарочно сеял вокруг себя ненависть. Лептагов знал это за собой, и иногда ему хотелось, чтобы они знали, что он и сам себя боится.

Когда Лептагову удалось поставить из них первый храм, они ликовали, они поверили, что Господь над ними смилостивится. Но сам он тогда, едва закончив, не подождал и часа, сразу же его уничтожил, и страх этого в них остался. С тех пор они поняли, что всецело в его власти, во власти человека, который, похоже, их совсем не любит, которому ничего не стоит разрушить их отношения с Богом. Правда, позже это уже не было так остро. Он строил храм за храмом, бывало, что и по нескольку штук в день, иногда он забавлялся, словно ребенок, наконец получивший свободу.

Сначала ему не хватало власти, и именно поэтому он так себя с ними вел, поэтому никого и никак не готовя, поднимал их из грязи в князи и снова низводил на самое дно. Он ждал, что они станут перед ним пресмыкаться, выпрашивать, молить себе место поближе к Богу и к небу, и одно время это в самом деле было, но скоро сошло на нет. Им, в сущности, стало все равно, на что шли их раскаяния, главное, что они были частью, кирпичиком храма, а каким – есть ли разница?

Всякий год, стоило начаться летним спевкам, они день за днем шли к нему со всей России, шли, когда поодиночке, когда группами, и каждому, каждой исповеди он должен был найти в храме свое место. Это была его работа, и он знал, что только ради нее он и терпим. Жизнь менялась в стране очень резко, но, кто бы ни приходил тогда к власти в Москве, эту его охранную грамоту уважали все. Он понимал, что и дальше будет свободен в том, что касается хора, если в свою очередь не станет выходить за его рамки. С чисто композиционной стороны это всякий раз была, конечно, совершенно потрясающая задача – построить из их исповедей храм, построить от котлована до креста на куполе и колокольного звона. Впрочем, дело облегчалось тем, что с тех лет, с каких он себя помнил, он никогда не сомневался, что у каждого голоса в самом деле есть его, и только его, место в этом мире. Человеку дано прожить лишь свою собственную жизнь.

За несколько лет работы он прошел едва ли не все архитектурные школы, постепенно утверждаясь в мысли, что рожден он, в сущности, именно для того, чтобы быть строителем. Действительно, самые сложные задачи, которые перед ним стояли, когда он ставил свои церкви, были из этого «строительного» ряда. Дело в том, что, как рождается новая душа и ничего не нарушает ни в мире, ни в отношениях человеческого рода с Богом, Он принимает ее, и хранит, и слышит ее молитвы, так и лептаговский храм должен был быть завершен, достроен и в то же время, будто живое существо, всегда и для всех быть открытым, расти. Каждая душа, каждый голос должен был знать, что он зван здесь и желанен.

Сначала Лептагову все это было трудно, и нередко, когда он ломал старый храм и на том же месте начинал возводить новый, связано это было единственно с тем, что пришли новые голоса и он не знал, что с ними делать. Он не говорил это хористам, но это правда. Довольно рано он пришел к пониманию того, что хорошо бы, чтобы храм вообще не стоял на земле, а был над, висел или парил – это уже как угодно – над рекой. Праведная душа после кончины человека отрывается от тела и летит, поднимается в рай к Господу, где всем находится место, так должно было быть и с его храмом, но главное, живя на земле, стоя на ней обеими ногами, они никогда не помнили и не хотели помнить о Господе, теперь же они обратились к Нему. Пускай они пошли к Нему лишь потому, что чаша греха их переполнилась и они обречены. То есть они узнали, что живые мертвецы – весь этот город, весь этот народ, и у них остался последний шанс, душа их должна отделиться от тела и, вознесясь к Господу, молить Его о прощении.