Владимир Шаров - Будьте как дети

По поверью, у каждого шамана есть мать – птица-зверь с клювом, похожим на железную ледоколку, с крючковатыми когтями и с хвостом в три сажени. Но одной матери мало – без инициации шаманом не станешь, а выдержать ее нелегко. Сначала душу будущего шамана бесы на три года заточают в подземный мир, сам человек не погибает, но без души делается безумным. Когда срок первого испытания подходит к концу, нечистая сила, но уже здесь, на земле, убивает человека и рассекает его на части. Воскреснет он только через три дня. Всё это время бесы железными крюками будут рвать его плоть, отделяя суставы и кости, выскребая мясо и давая стечь, впитаться в землю сокам тела. Оба глаза шамана они заранее вынут из впадин, положат рядом, чтобы он видел, запомнил то, что с ним делают. Лишь к ночи третьего дня прах несчастного снова соберут и, сшив железными нитками, вернут шамана к жизни.

Несомненно, что после подобного насилия, после того как над твоим телом на твоих же глазах так жестоко глумились, в тебе навсегда остается страх, ощущение собственной слабости, непрочности. И то, что по внешности ты как бы прежний, мало что меняет.

Несколько раз и довольно подробно мы говорили о верховных богах самоедов, – о юкагирском Нуме, об остяцком Туроме, которого не подкупишь никакими жертвами и для которого важно только одно – добрые дела человека. О тюркском Тенгри, мудром и справедливом хозяине неба, и о его помощниках, светлых духах-тенгринах, которых он посылает на помощь людям, молящимся о рождении детей и сохранности стад. В свое время в отдаленном тунгусском стойбище я записал обращенную к Тенгри очень красивую молитву беременной женщины и теперь по памяти чуть нараспев стал читать ее Никодиму: «Ты, взирающий с высоты на каждый шаг оленьего племени, – ты видишь беду и страх. Если ты жалостлив, пожалей малое, еще не рожденное, внушающее жалость зверям и людям. Дай ему выйти из моей утробы благополучно. Дай ему питаться молоком моих грудей. Отведи духов болезни и смерти, сделай лежащее сидящим, сидящее ходячим, ходячего бегущим, быстроногим хранителем стад».

Говорили о врагах добрых духов – злых читкурах, как две капли воды похожих на наших бесов. Об онгонах – душах умерших людей, что скитаются между загробным миром и миром живых и, если их не ублажишь, не умаслишь, без разбора губят детей и взрослых, насылают болезни и неурожай. Замечательную фигурку одного такого онгона я в шестидесятом году выменял в энцском стойбище. Небольшой резной кости божок, на одеждах которого чудом уместились изображения двадцати семи шаманов – девяти слепых, девяти хромых и девяти пахоруких.

Переходя с темы на тему, я мог сказать о круге – символе солнца и шаманской души, а Никодим опять, как бы вбок, – вспомнить об июньском солнце Якутии, которое закатывается за близкие горы огромным красным, как рубин, шаром, а через два часа восходит на востоке совсем белым, будто это человеческая душа и у Господа она наконец очистилась от крови. А дальше – про тридцатые годы, когда в Сибири началась коллективизация и шаманы, объявленные пособниками кулаков, сотнями были расстреляны или посажены; немногие же уцелевшие на специальных собраниях, вдобавок еще и письменно во всероссийской газете «Безбожник», отрекались от своей веры.

Помню, что в тот раз Якутск, где Никодим отбывал ссылку, мы сменили на меру времени у кочевников: он сказал, что, например, о кобылах они говорят не двухлетняя, а двухтравая, – в свою очередь я стал рассказывать, что тем же криком «Хору-у!», которым якуты собирают табун кобылиц, шаманы в старину накануне дальнего военного похода, зная, что в родные юрты возвратятся немногие, предваряли оргиастический обряд. Мужчины, чтобы с победой вернуться к родным пастбищам, должны были запомнить любовь своих жен, а те долгие месяцы, пока мужья будут сражаться с врагами, терпеливо ждать, вынашивая под сердцем их семя.

И вот, кружась в пляске, ритмично бия в бубен, шаман шаг за шагом принимался снимать с себя одну одежду за другой, а потом, уже обнаженный, по-прежнему двигаясь в такт ударам, валился на землю и в траве начинал имитировать соитие. Первое время собравшиеся кругом женщины – мужчины на этот обряд не допускались – смотрели на его ходящее ходуном тело как будто даже отстраненно, но потом и их начинала бить дрожь всё более, более крупная. Лица делались красными, на теле выступал густой пот. Через минуту они, хохоча, ржа по-конски, вслед за шаманом тоже срывали с себя одежды и, обезумев от страсти, в чем мать родила, вместе с ним принимались кататься по траве.