Владимир Шаров - Будьте как дети

В женщине, доказывал Максаков, в самом ее нутре, денно и нощно идет оправдание и спасение человеческого племени, иначе все мы и без потопа давно бы захлебнулись в собственной ненависти. Он не сомневался, что блаженство, которое женщина переживает наедине с мужчиной, – знак, даваемое ей свидетельство, что этот спасительный дар за ней сохранен. И неслыханные страдания, боль, без которых не обходятся ни одни роды, тоже понятны: как же ей, бедной, не орать, не выть, не мучиться, зная, что вот сейчас то чистое и непорочное, что ты в себе выносила, сама отдаешь на погибель, без жалости гонишь в мир слез и греха.

Слушая Максакова, Ленин думал, что, если бы от Валиного учения на каплю меньше несло ладаном, его стоило бы свести с Коллонтай и ее суфражистками, а так разве что под пиво, как сухарики. Потом бедняга вернулся в Петербург, а через год Ленину сообщили, что скоротечная чахотка в считаные месяцы свела его товарища в могилу. Дальше Ленину было уже не до Максакова. Лишь теперь он вдруг снова о нем вспомнил.

Однажды к учению Максакова само собой подверсталось, что после Адама и Ноя человеческое племя еще дважды пыталось освободиться, выбраться из-под греха, и каждый раз Господь долго не мог решить, колебался – тверд ли человек, можно ли ему верить. Так было и с Авраамом, и с Иосифом, мужем Марии. В конце концов, убедив Себя, что тверд, Он благословлял их жен, и те продолжали праведников. Отсюда Ленин вернулся к водам потопа и решил, что они – те же материнские воды, в которых, по Максакову, происходит преображение греха в чистоту и невинность. Когда же они отошли и Ной ступил на землю, это было его вторым рождением.

Конечно, многое из того, что говорил Максаков, было не ново. Впрочем, Максаков на оригинальности не настаивал. Например, он говорил о женщине, о ее теле, как о Земле, которая больше, чем солнцем, согревается внутренним теплом; о мужчине, прилежно вскапывающем эту залежь, чтобы однажды засеять ее. Семя должно лечь в тихое глубокое место, обильное теплом, соками и так, чтобы через положенные девять месяцев оно сумело прорасти, войдя в силу, покинуть женское лоно и выйти на свет Божий. Ему нравились все слова, касающиеся женского естества, и он веселился, играл с ними, будто ребенок.

Тогда в пивной он то объяснял Ленину, что влагалище происходит от корня лаг-лож: “влагать”, “ложе”, “ложбина”, и тут же себя опровергал, спорил, что нет, от слова “влага”. То есть место, где всегда влажно и где семя даст всходы, не погибнет от засухи. Наконец, для проформы спросив у Ленина согласия, мирился. Теперь у него выходило, что у влаги и ложбины один корень. Ведь воду, влагу, будь то источник, ручей, река, озеро, болото, ты всегда ищешь внизу – в логе, ложбине. Это совпадение казалось ему замечательным, может, даже решающим, оно ясно свидетельствовало, что сказанное выше правда. Позже и эти его соображения Ленину тоже понадобились».

………………………………..

В девяностые годы мой бывший экспедиционный начальник сделался шишкой в Совете министров, и по его предложению я несколько лет проработал главой Комитета образования Ульяновской области. До революции – Симбирской губернии. В стране тогда дружно стали забывать Ленина, памятники его стояли по-прежнему, но кому они поставлены, многие уже не знали. Не то в Ульяновской области. Здесь, на своей родине, Ленин и не думал отступать. Во всяком случае, за первую неделю работы мне раз двадцать напомнили, что я занимаю ту же должность, что веком раньше отец Ленина.

Область была отчаянно бедной, денег моему комитету доставались крохи, и немалая их доля шла на интернаты, в частности, на интернат номер три для детей с разного рода физическими недостатками. Для города это заведение вообще было головной болью. Директором там когда-то работал некий Лестиков, в восьмидесятые годы его посадили за крупные хищения, и вот теперь, когда власть сменилась, он буквально завалил ульяновское начальство доносами. Третий интернат он называл вертепом, утверждал, что преподаватели там насилуют воспитанников, а те, в свою очередь, друг с другом совокупляются прямо на уроках. После отбоя в спальнях и вовсе шабаш.

Это дело было первым, с которым я должен был разбираться, и, прежде чем идти в интернат, я позвонил одному московскому знакомому, хорошему детскому психологу. Что он меня утешил, сказать нельзя. Ничуть не удивившись, он стал втолковывать, что в подобных местах к половой жизни дети относятся как к любому естественному отправлению, поделать тут что-нибудь невозможно, даже и пытаться не стоит. Лестиков не соврал, в интернатах, а тем более в специнтернатах, воспитанники начинают спать друг с другом, едва возникает первое влечение. Всё происходит достаточно просто, благо они круглые сутки находятся под одной крышей. Я обязан понять, что специнтернаты отнюдь не рай, что попадают туда больные, тяжело больные дети, радости у них немного, и койка – самый доступный способ ее получить. Что меня действительно должно волновать, так это чтобы среди воспитателей не было педофилов и чтобы старшие воспитанники не совращали, тем более не насиловали младших. Если же здесь проблем нет, а я всё равно буду рыпаться, принимать меры, добьюсь одного – на место нынешних педагогов придут куда худшие.