Владимир Шаров - Будьте как дети

Впрочем, улучшения касались лишь тела, душа же, как известно, из другой оперы. Так думал не один я, неудивительно, что, когда после Яблочного Спаса посреди бессвязного бреда, бормотания, выкриков, она вдруг начала нас узнавать, совершенно осмысленно говорить несколько слов, мы приняли происшедшее за настоящее чудо. Затем в неделю прямо на наших глазах бред вообще сошел на нет, и мы, радуясь, словно дети, теперь уже, наоборот, не верили, что беспамятство может вернуться.

Однако надеялись зря, передышка, которую крестная получила, оказалась невелика – меньше месяца, и далась она ей нелегко. Пока была в сознании, Дуся держалась до крайности осторожно, будто всё время ждала удара в спину. Понимала, что нездорова, но свою болезнь старалась не обсуждать. Не заговаривала крестная и о Медвежьем Мхе. В итоге я до сих пор не знаю, помнила ли она, как мы вчетвером, пытаясь нагнать идущую к Сережиному острову колонну, пробирались по трясине, как вместе с Ириной она ловила болотные огоньки.

Карагодов повторял день за днем, что главное – Дусю не волновать, и разговоров о недавней поездке мы боялись не меньше ее. Часто обсуждали, куда свернем, если Дуся станет выяснять, что да где, о чем скажем, если будет настаивать, а о чем точно умолчим.

Крестная была кроткой больной, ласковой, благодарной за любую мелочь, тем не менее я видел, что зависимость, постоянное присутствие в доме чужих ее тяготит, она ничего так не хочет, как остаться одна. К сожалению, Дуся была не в том состоянии. Единственное, что мы могли, – большую часть дежурства сидеть на кухне. Через три недели, когда после второго удара наступило ухудшение – Дуся вновь путалась, меня могла назвать Ириной, а ее Ваней, опять, обычно ближе к вечеру, то есть устав, лепетала что-то невразумительное – я вдруг почувствовал, что, в общем, ей легче. Что она довольна, что теперь можно не надзирать за каждым словом, не надо следить за собой и себя опасаться.

Сейчас я понимаю, что это отступление в детство, этот маневр был необходим: она знала, что по-иному не пройти над бездной, не спастись, еще то был единственный способ накопить силы для последнего, финального рывка. Не берусь судить, как другим, но мне казалось, что всё справедливо, она уходит, оставляет наш мир, и сознание его ей больше не нужно. Мы не питали иллюзий, понимали, что конец близок, на новое чудо надеяться не стоит. Да и Карагодов никого не обнадеживал. В неизбежности есть утешение, помню, что за бессвязностью, хаосом, которые в ее речи, движениях лишь нарастали, я следил со смирением.

На то, чтобы определиться, с чем и почему она прощается, а что собирается взять с собой, у Дуси ушло одиннадцать дней. Избавившись от балласта, она прожила еще целую неделю. Ни дежурств, ни смен у нас уже не было, почти не отлучаясь из дома, мы сиднем сидели у ее кровати. Понимали, что уходить нельзя.

Хотя крестная по-прежнему нас не признавала, на наши слова не реагировала, о беспамятстве, тем паче старческом маразме говорить не приходилось. Карагодов вскользь поминал аутизм, но и тут получалось не слишком типично. Мне кажется, что суть в том, что Дусе как-то удалось закольцевать последние три месяца своей жизни, и болезнь, будто в капкан, угодила в этот мешок: теперь она больше не была ничьим началом, ничьим завершением, так что нужда в ней отпала.

Справившись с болезнью, поставив на ней крест, Дуся вновь повела нас на Медвежий Мох. Рассказывая, как мы идем в глубь трясины к Сережиному острову, крестная ни к кому конкретно не обращается, однако мы понимаем, что возвращение сюда необходимо не ей одной: здесь, посреди болота будет положено начало и нашего – Ирининого, Ваниного, моего – спасения. Теперь, когда Дуся превозмогла, победила свою немощь, голос ее звучит ясно, четко, иногда даже торжественно.

Идя прежней тропой вдоль канавы, перебираясь через те же мостки, она объясняет нам, что озеро, к которому мы сейчас ищем дорогу и которое между собой зовем Сережиным, на самом деле озеро Светлояр. А Сережин остров – не что иное, как тайный град Божий, знаменитый Китеж. Наверное, намекая на меня и на Алешу, крестная добавляет, что воочию увидеть город дозволялось немногим, недаром он был выстроен среди непролазных, нехоженых топей, но даже и те, кто случаем забредал в глубь Медвежьего Мха, принимали упирающиеся в небо колокольни и крепостные башни за лес, за вековые ели. Так проходило столетие за столетием, а потом святой град изнемог от человеческого горя, подобно земле при потопе, погрузился, ушел на дно озера.