Владимир Шаров - Будьте как дети

По мнению ОГПУ, Контрреволюционной организации священнослужителей – Контросу – шаман Ефимов был точно в масть: он отлично дополнял и уравновешивал Русскую православную церковь, кроме того, добавлял делу сибирского колорита. Ясно, что для суда чекистам Ноан был необходим живым, естественно, что сразу нашлась койка в тюремной больнице, когда же шамана подлечили, то вернули не в прежнюю камеру, а от греха подальше перевели в нашу с отцом Николаем.

Избин был выдвиженец из крестьян-бедняков. Родители всю жизнь батрачили, он и сам с детства работал или за еду, или поденно. Потом успел захватить конец Гражданской войны, на фронте стал партийцем, и когда Блюхер добил Колчака, демобилизовавшись, пришел работать в ГПУ. В своем комуниверситете он учился неплохо, со старанием, но для процесса, который было бы не стыдно показать и столичным гостям, ему не хватало воображения, изыска. Впрочем, это было поправимо. С первого дня в помощь Избину в качестве консультанта или, если хотите, буржуазного спеца был прикомандирован некий Кузьмацкий, бывший присяжный поверенный, до революции имевший репутацию лучшего томского адвоката.

Кузьмацкий был в городе личностью заметной. Депутат Государственной думы, друг и соратник Керенского по фракции социалистов-революционеров, в Петрограде он пару месяцев был даже министром по делам национальностей, когда же Керенский бежал из России, вернулся в Томск. Кузьмацкий был неглупый человек и понимал, что рискует, но и при чехах, и при Колчаке, и при военном коммунизме на предложения уехать отвечал отказом. Отчасти надеялся на страховой полис – трое из тех четырех большевиков, которых он до революции защищал и успешно защитил в Томске, ныне стали членами ЦК – скорее же просто был не готов начинать жизнь заново.

Лет семь Кузьмацкий как будто был прав, во всяком случае, его даже не уплотнили, друзья, эмигрировавшие – не важно, в Харбин или в Париж, жили хуже. Однако после двадцать пятого года Керенский снова перевесил заслуги перед революцией, список вин рос как на дрожжах, и он больше не обманывал себя, понимал – катится под откос. Но продержался Кузьмацкий еще пятнадцать лет. Только перед войной был арестован и погиб в лагере.

В двадцатые годы Кузьмацкий по-прежнему считается лучшим в городе адвокатом, но он уже прочно на крючке у ГПУ. По природе своей он не сволочь, просто пора замаливать старые грехи. Ставить “органам” палки в колеса защита давно думать забыла, тем не менее неожиданности на политических процессах случаются, и партия считает это браком, недопустимыми проколами в работе. Кузьмацкий постукивает на клиентов, при необходимости помогает их сломать, убедить, что запирательство только во вред, и с ним сначала и до конца всё идёт гладко. В благодарность прокуратура с его подзащитными старается не зверствовать.

Когда охранник оставил его с нами, мы было приняли адвоката за товарища по несчастью, но недоразумение тут же выяснилось. Представившись, с каждым поздоровавшись за руку, Кузьмацкий сразу перешел к сути. В общем, то, что он нам предложил, было обычной судебной сделкой. В качестве прелюдии Кузьмацкий объяснил, что приговор – он такой, какой будет. С приговором может помочь лишь Господь, да и то одним – смирением. У ГПУ есть разные соображения, тем или иным способом оно своего добьется. Что суд, что он, Кузьмацкий, в любом случае сыграет с “органами” в поддавки. Значит, послушавшись его, в смысле приговора мы ничего не теряем, а вот в остальном выиграем. Во-первых, если будем пай-мальчиками, ему, Кузьмацкому, позволят сохранить в протоколе смягчающие обстоятельства. На них он будет опираться, когда подаст апелляцию. На томском этапе всё определено, здесь надеяться нечего, а дальше он, может, и сумеет помочь. Кроме того, нас не будут бить, не будут издеваться и уже точно никого не переведут в какую-нибудь “щучью” камеру, до конца процесса мы здесь же и останемся.

То, что говорил Кузьмацкий, выглядело разумно, и я предложенные правила игры принял легко. Мне вообще в тюрьме было проще: в отличие от отца Николая, например, не надо было отвечать ни за кого, кроме самого себя. Он тоже в конце концов согласился сотрудничать, но продолжал плакать о детях, жене, молился и снова плакал. Твердость выказал лишь Ноан, который любые показания на меня и отца Николая подписывать категорически отказался. Мы втроем – я, отец Николай и Кузьмацкий – напролет двое суток убеждали его, что это формальность: суд так и так будет закрытым, в деле тоже в любом случае будут его показания, проверять, ефимовская под ними подпись или не ефимовская, никому и в голову не придет, но шаман стоял на своем.