Тони Моррисон - Жалость

— Так и не она одна. Про Пэтти ты, что ж, забыла? — подмигнув малолетке, усмехнулась Джудит. — Ты, Пэтти, с целкой своей, смотри не продешеви!

— Ребенку десять лет! — нахмурилась Лидия. — Охальницы! Меня-то вы за кого принимаете? Я ей мать все-таки!

— Что ж, годика через два поглядим.

Вся троица зашлась от хохота, но тут встрепенулась Анна:

— Слушайте, хватит! От ваших пошлостей у меня уши в трубочку.

— Это ты насчет кое-каких словечек или ващ-ще? — осведомилась Джудит.

— Или ващ-ще! — и поджала губки.

К этому времени они вполне освоились — значит, пора пошебаршить соседок. Доротея сняла туфлю и пошевелила пальцами, торчащими через дыру в чулке. Осторожно стянула истертые края, сложила вместе и закатала под пальцы. Сунув ногу обратно в туфлю, посмотрела на Анну и улыбнулась.

— А тебя, случайно, не за «ващ-ще» родители с нами в плавание послали? — При этом Доротея сначала сделала большие глаза, а потом, глядя на Анну с нарочито невинным видом, захлопала ресницами.

— Я еду в гости к дяде и тете!

Если бы света через приоткрытый люк проникало чуть больше, было бы видно, каким густым румянцем покрылись у нее при этом щеки.

— И везу им подарочек! Уж не без этого, а? — хихикнула Лидия.

— Уа-а! Уа-а! Уа-а! — Доротея на согнутом локте покачала воображаемого младенца.

— Кор-ровы! — огрызнулась Анна.

И вновь взрыв хохота, такой громкий, что скотину бы не переполошить, которая в стойлах, а стойла — вот они, за дощатой переборкой. По верху прошел матрос, вызванный, должно быть, кем-то из начальства, постоял над их люком да и накрыл крышкой.

— Сволочь! — раздался в навалившейся тьме чей-то выкрик. Доротея с Лидией заползали, зашуршали, но нашли-таки единственную на всех масляную лампадку. Долго стучали кресалом, дули на трут, засветили серничек, зажгли; свет вылился вовне, тени запрыгали по отсеку. Сразу стало тесней.

— А мисс Абигейль куда делась? — синичкой вывела Пэтти. Она пристроилась у левого борта, ей там сразу понравилось, когда еще паруса не открыли.

— У капитана на штыре засиделась, — равнодушно выговорила ее мать.

— Вот, с-цука, везет же! — пробормотала Доротея.

— Прикуси язык. Ты его не видела.

— Да была мне нужда на него смотреть! Я зато вижу, что он жрет. — Доротея мечтательно вздохнула. — Прямо так и вижу: вино, фрукты, мясо жареное, всякое пирожное…

— Не трави душу. Хватит. Одерживай. Может, она — шлюха такая — и нам чего-нибудь подкинет. Хотя нет, он ей так запросто разгуливать не даст. Хряк вонючий!..

— Эх, молочка бы сейчас парного, с-под коровки, и чтоб ни грязь там, ни мухи не плавали, да хлеба с маслицем… хотя бы непрогорклым.

— Хорош, говорю!

— У меня сыру немного есть, — сказала Ребекка. И смутившись оттого, как по-детски пискнул ее голос, кашлянула. — И галеты.

Все повернулись к ней, и чей-то голос восторженно пропел:

— Чу-удненько! Щас чайку попьем!

Масляная лампадка попыхивала, угрожая снова обвалить на них тьму беспросветную, какую только путешествующим в трюмах и дано изведать. Постоянная качка с боку на бок, забота о том, чтобы не сблевать, не добежав до параши (да и бегать-то приходилось по большей части на карачках), — все это было почти невыносимо, но напряжешься — выдержишь, было бы только света чуть-чуть — ну, хоть с горсточку.

Женщины задвигались, сползлись ближе к Ребекке и вдруг ни с того ни с сего принялись изображать то, что им представлялось благородными манерами. Джудит расстелила свою шаль на крышке ящика, Элизбет откопала у себя в сундуке чайник и несколько ложек. Кружки оказались разные — жестяная, оловянная, глиняная. Лидия грела воду в чайнике над лампадкой, защищая язычок пламени ладонью. Никто даже не удивился тому, что чая-то в наличии как раз и не было, зато у Джудит и у Доротеи в мешках с пожитками был припрятан ром. Всем по чуть-чуть в кружки с тепловатой водой налила Доротея, сосредоточившись, как канатоходец и жонглер одновременно. На середину шали Ребекка выставила сыр, вокруг разложила галеты. Анна прочитала уместную молитву: Услыши ны, Боже Спасителю наш, упование сущих в море далече… Чуть дыша, они прихлебывали теплую, со спиртовым привкусом, водичку и жевали черствые галеты, деликатно, в подставленную ладонь, собирая крошки. Пэтти угнездилась между колен у матери, которая придерживала одной рукой кружку дочери, а другой гладила ее по волосам. Ребекке запомнилось, как они все до одной — и девчонка десятилетняя тоже, — поднося ко рту кружку, оттопыривали мизинчик. Еще в памяти осталась тишина, лишь оттеняемая плеском океанской волны. Должно быть, они так защищались (как и сама она) — отгораживались и от того, чего бежали, и от того, что может их ожидать. Как бы безвидна ни была вселенская дыра, их приютившая, но хотя бы свободна — ни прошлым тут им в нос не тычут, ни будущим не манят. Мужским миром для мужчин созданные и мужчинами кормящиеся, в эти краткие мгновения они и от мужчин были свободны. Поэтому, когда в конце концов лампадка угасла и мрак навалился, они долго-долго сидели не шелохнувшись, не слыша ни шагов по палубе сверху, ни мычания рогатых жвачных сзади за переборкой. Для них, отрезанных от неба, время прикинулось морем — плескучим, вечным, скучным и повсюду одинаковым.