Нинни Хольмквист: Биологический материал

Нильс был на несколько лет моложе меня. Высокий, сильный, полный жизни, сексуально привлекательный. У нас были общие желания, общие фантазии, общие, отличавшиеся от большинства политические взгляды. Мы идеально подходили друг другу. Но у него уже была другая женщина. И ребенок. Мальчик.

Нильс никогда не говорил, что любит меня. Но для него, как и для меня, это было слишком громким словом. Но он говорил, что «почти влюблен» в меня, он говорил это много раз, и мне этого было достаточно. Быть почти любимой — это почти так же хорошо, как быть любимой.

Может быть, именно поэтому я, за месяц до моего пятидесятилетия, осмелилась повернуться к нему и попросить спасти меня — да, в отчаянии я так и сказала: спасти меня, — разойтись со своей подругой и стать моим постоянным партнером и, независимо от того, так это или нет, в письменной форме уведомить власти в том, что он меня любит. Когда я об этом попросила, Нильс испугался, даже зарыдал. Он сидел голый на краю постели и рыдал. В первый и последний раз я видела его плачущим. С мокрым от слез лицом, Нильс потянулся за одеялом, чтобы прикрыть наготу, которая раньше его не беспокоила, и сказал мне:

— Доррит, ты мне нравишься, никто никогда мне не нравился так, как ты. И дело тут не только в сексе, ты это знаешь. Я ценю тебя, уважаю, я почти влюблен в тебя, и я хотел бы жить с тобой вместе. Но я также хочу, чтобы мой сын вырос в нормальной семье, с мамой и папой. А кроме того, я не могу сказать, что люблю тебя, не могу солгать… Я просто не умею лгать. Я не могу сказать это тебе, и я не могу сказать это властям. Я не могу написать неправду. Это было бы обманом, преступлением… Ты должна понять меня, Доррит. Я…

Он замолчал, сделал глубокий вдох, сглотнул, высморкался, вытер нос рукой и продолжил едва слышно:

— Мне так жаль, так жаль. Я… Ты знаешь, как много ты для меня значишь. Я буду по тебе скучать…

Он плакал и плакал. Обнимал меня, цеплялся за меня и плакал как ребенок. Я не плакала.

Тогда не плакала.

Я не плакала, пока не пришло время прощаться с Джоком, моей собакой, которая жила со мной все последние годы. Джок — датско-шведский пес, белый, с черными и коричневыми пятнами, карими глазами и мягкими, как бархат, ушами — одно белое и одно черное. Я отдала его семье по соседству, которой доверяла. Лиза, Стен и трое ребятишек. У них было большое хозяйство с лошадьми и курами, и они все обожали Джока. Особенно дети. Я знала, что он тоже любит их и что там ему будет хорошо. Но… но все равно он был мой. А я — его. Между нами была — без всякого обмана и притворства — любовь. Взаимная любовь — в этом у меня нет никаких сомнений. Но животные не считаются, их преданности и любви недостаточно. И только отдав Джока Стену и Лизе, по дороге домой я заплакала.

Любить и бросать — понятия несовместимые. Это две настолько диаметрально противоположные вещи, что, когда они оказываются рядом по не зависящим от них обстоятельствам, эта ситуация требует объяснений. Но я не могла ничего объяснить Джоку. Как объяснить это — или вообще что-либо — собаке? Нильс, по крайней мере, мог объяснить, почему он не мог быть со мной вместе и сделать меня полезной для общества, это я понимаю. Но как Джок сможет когда-нибудь понять, почему я в тот день оставила его и уехала? Как он сможет понять, почему я не вернулась назад?

Сумка была не слишком тяжелая. Я легко подняла ее и поставила на кухонный стол. Внутри была в основном одежда. Самая обычная: кофты, брюки, рубашки. Черный пиджак для праздничных и официальных случаев. Спортивный костюм. Кроссовки, сандалии, туфли…

Но в сумочку я в последний момент, после бурных сомнений, запихнула мое маленькое черное платье, синюю юбку, сшитую по фигуре белую блузку, кружевной лифчик, прозрачные колготки и туфли на каблуках. Я, разумеется, не знала, представится ли мне случай ими воспользоваться. Скорее всего, нет. Но они заняли так мало места. И они были моими. Это были дорогие и редкие вещи, и я слишком хорошо себя знала: если мне вдруг захочется почувствовать себя женщиной, мне будет очень грустно без моих самых любимых нарядов.

Это тогда, когда я только что достала одежду из сумки и открыла дверцу шкафа, чтобы повесить ее внутрь, я обнаружила, что внутри тоже есть камеры. Одна была направлена прямо на меня, и ее немигающий взгляд застал меня врасплох. Я почувствовала, что краснею. Потом меня охватило бешенство. Я показала в камеру неприличный жест, развесила одежду по вешалкам и резко захлопнула дверцу.