В своих романтических, навеянных «Островом» мечтах я грезил о святой, отделенной от мира земле, где просто и хорошо. «Где просто, там святых до ста». Я не знал, как именно хорошо должно быть, но никак не мог представить себе, что это добровольная пахота до полного одурения. Я могу предположить, что такой строгий режим в монастырях существует еще и для того, чтобы отбить у братии любые плотские желания. Тут попадание верное: мыслей о женщине не возникает и импотенция не за горами при таком режиме работы и таких нагрузках. Я укорял себя в малодушии, изо всех сил пытался не казаться еврейчиком, которого заставили работать, а он и спекся, но гораздо более, чем физическая усталость, меня беспокоила усталость умственная, а вернее, быстро прогрессирующее отупение.
Мой мозг выключился в первый же день, и я стал самому себе напоминать робота, настолько однообразными были мои движения, мои редкие мысли, касавшиеся в основном соблюдения расписания, избежания штрафных поклонов, опасений, как бы не изувечиться во время работы самому и не покалечить кого-нибудь из братии. Я ничего не замечал вокруг, и лишь поздно вечером, валясь спать, я вновь и вновь давал себе зарок на следующий день обязательно поговорить с отцом Александром, поговорить с Акинфием, поговорить хоть с кем-нибудь о том, ради кого я сюда приехал, поговорить об Иисусе! Но вот наступал следующий день, и вновь мне было некогда, некогда, некогда! Однажды, срубив очередное дерево и глядя, как медленно, словно нехотя оно падает на заснеженную землю, я решил: «Выстою. Это испытание, которое я должен вынести, а если сломаюсь и уйду, то, значит, говно я. Полное. Ведь не может же быть, чтобы монаси не думали о нем, об Иисусе. Иначе зачем тогда все монастыри с их строгими правилами, с аскезой? Неужели и это способ удовлетворения бесконечного эгоизма людского, когда человек таким образом просто меняет обстановку вокруг себя, наслаждаясь тем, что он из одной системы с ее правилами перешел в другую систему с другими правилами?! Неужели все так просто?!»
После лесопилки я попал на послушание в трапезную, где весь день помогал при кухне, чистил картошку, мыл пол, перемывал посуду и колол дрова. Моим напарником был инок по имени Федор – молчаливый и угловатый мужик с длинными руками и кривой поясницей. Его скрутило давно, здесь, в монастыре, и он мучился. Глядя на его перекособоченную походку, я, сам будучи время от времени спинным страдальцем, спросил его:
– Болит?
– Болит, а то как же! – с каким-то непонятным мне удовольствием ответил Федор. – Господь Бог отметил, за грехи мои кару наложил.
– Дурак ты! – вырвалось у меня.
– Что?! Ты чего это лаешься? Без году неделя здесь, а руганью сыплешь, словно бес! – возмутился Федор и в сердцах бухнул на дровяную плиту большую кастрюлю с будущим супом.
– Ничего не лаюсь. Никакая это не кара Божья. Вместо того чтобы самому мучиться, давно бы к доктору съездил.
Он прищурился:
– Марксист ты, что ли?
– Да какой марксист! Нету никаких кар на свете, а есть только кар-кар вороний от тех людей, которые вдолбили себе в голову не пойми что (я очень старательно выбирал выражения). Ты думаешь, Богу твоя спина сдалась? Вот ты ходишь тут, как на демонстрации, мол, «вона я какой особенный, кривой, боженька меня отметил», Боженька-то у тебя под ногами, ты его топчешь, Боженьку-то своего. Ему все равно, каким ты в него вернешься: кривым или прямым.
Федор присел, покряхтывая от ломоты в пояснице, почесал затылок:
– Не возьму я в толк что-то. Ты к чему клонишь-то? Ты язычник, что ли?
– Да ну тебя! – Я разозлился. – Какой там язычник! Бог, Творец, Отец – это земля наша, которая нас рожает себе на потребу! А земля-то, она и холодная и теплая, и злая и добрая, и мы, дети ее, потому в себе и зло носим, и добро. Только один Иисус, тот был добрым и верил в добро, которое в людях победить должно. Понял, что ли, чего? А к доктору поезжай. Попроси у отца-настоятеля, чтобы он тебя отпустил.
Федор отмахнулся, забормотал что-то насчет бесов, но видно было, что слова мои ему запали крепко. Больше мы с ним в тот день не разговаривали. Зато на следующий день, когда между молитвой, трапезой и работой оказалось немного свободного времени, этот самый Федор привел с собой еще троих монасей, они обступили меня полукругом, прижав к стене Матрониной часовни.
– Вы чего? – поинтересовался я. – Биться, что ли, станете со мною?
– Да нет, – смущенно ответил Федор. – Ты бы это… Ну, может, повторишь, чего мне вчера говорил? А то вот некоторые послушники интересуются, а мне не верят, говорят, что я, мол, с глузду рухнул.
Читать дальше