Владимир Митыпов - Долина бессмертников

— Если я хоть сколько-нибудь знаю дунху, то на этом они не остановятся, — скорее для себя, чем для Бабжи, говорил Гийюй. — Хунну для них — как кость в горле. Пусть мы десять раз разбиты, но Великая степь все еще наша, и пинком нас с дороги не сбросишь. Верно я говорю, князь Бабжа?

Бабжа старательно кивал лысой головой, но, похоже, не совсем понимал, о чем речь.

— Им кажется, — гнул свое чжуки, — что сейчас самое время окончательно добить Хунну. Они не успокоятся, пока не получат войну, помяни мое слово!

Потом что-то бубнил Бабжа, но Бальгур уже не слушал их. Он закрыл глаза, ощущая в себе одну только огромную, всепоглощающую усталость. Долгими десятилетиями копилась она в нем, и было в ней все: и битвы, и нескончаемые степные дороги, и любовь, и веселые пиры, и охоты, и радость отцовства, и смерть друзей, и власть над людьми, и многое, многое другое. Ничто не прошло бесследно, каждый прожитый день оставлял свой след, пока не выросла вот эта окончательная усталость, гудящая в каждой жилке тела. Бальгур начал задремывать, погружаясь в какие-то невыразимо успокоительные и сладостные волны, и тогда в голове прозвучал отчетливый и ясный голос, спросивший с любопытством: „Что, это и есть смерть?“ Старый князь мгновенно очнулся. Гийюй и Бабжа продолжали пить и разговаривать. То стихая, то усиливаясь, завывал снаружи ветер. „Гийюю хорошо — для него все просто, — подумал Бальгур. — В старости же многое начинает видеться иначе. Боязнь появляется. Не за себя, нет…“ Он как бы наяву увидел вдруг перед собой безбрежную, ночную, гудящую метелями и дымящуюся снегами Великую степь. О духи, чем станет для его народа эта суровая необъятная страна — последним прибежищем и могилой или же горнилом, пройдя через которое, воинственные сыны Хунну устремятся в новые победоносные походы? О чем думает в этот час в своей пустой угрюмой юрте двадцатилетний предводитель степной державы?..

Бальгур, вздохнув, открыл глаза — юрта была пуста. Он не слышал ни того, как нукеры уносили на руках Бабжу, ни того, как, попрощавшись, ушел Гийюй.

Все с той же неослабевающей силой дул ветер, рожденный где-то в темных глубинах Великой степи, и в переливчатых его завываниях слышалось неведомое пророчество…

Наутро — не успели еще скрыться в клубящейся снежной мгле послы дунху, уводящие покрытого теплым чепраком тысячелийного аргамака, — быстрее всадника, несущего красную стрелу войны, понеслась по кочевьям весть о новом унижении Хунну, о слабости, проявленной молодым шаньюем.

Последствия оказались гораздо худшими, чем можно было ожидать. Те, кто уже начинал было с надеждой посматривать в сторону ставки, теперь огорченно заговорили о том, что волчонок-то, оказывается, кусает только своих, а на чужих даже не скалит зубы. Опять оживленно и тесно стало у коновязей князей Сюйбу и князя Атталы. Сюда приезжали из ближних и дальних мест, пировали по нескольку дней, смело рассуждали о делах державы, словно и не существовало никакого шаньюя и его ставки.

Ставка же хранила молчание. Шаньюй объезжал кочевья своего тумэня, охотился и о чем-то часто и подолгу разговаривал с Бальгуром. К Гийюю после той ночи, когда чжуки бушевал в ставке, он заметно охладел.

Ближе к концу зимы ясным морозным днем в ставке снова появились послы дунху — те же три человека в сопровождении двухсот вооруженных всадников. На этот раз вождь дунху требовал отдать ему яньчжи, любимую жену шаньюя. Слова, сказанные Гийюем той метельной ночью в юрте государственного судьи, сбывались: дунху стремились к войне, ибо если знаменитый тысячелийный жеребец представлял собой очевидную ценность, то женщина, которую вождь дунху никогда и в глаза не видел, была ему явно не нужна. Все стало ясно, и Совет, вслед за чжуки единодушно прокляв дунху, высказался за немедленные военные действия.

Модэ в этот день нездоровилось, лицо у него даже при свете очага выглядело серым, глаза были воспаленные, с краснотой. Он безучастно выслушал князей, а после долго сидел, поглаживая лежавший у него на коленях священный дорожный меч.

„Шаньюй думает об оружии, — отметил про себя Гийюй, взглянув на пальцы Модэ, медленно скользящие по чеканным узорам на ножнах. — Это добрый знак!“ И, уже окончательно уверовав в близкий поход, чжуки начал прикидывать, по каким местам лучше всего повести сейчас войска и куда направить первый удар. Углубившись в свои мысли, он не расслышал, что коротко и негромко сказал шаньюй. Чжуки вскинул голову и увидел побагровевшие лица князей, увидел их гневно сверкающие глаза и раскрытые в негодующем крике рты, увидел скачущие по стенам тревожные блики огня, увидел холодное лицо шаньюя, отрешенно глядящего поверх голов бушующих князей, — все это бросилось ему в глаза как-то в единый миг, и столь же мгновенно Гийюй понял все.