Александр Кожедуб - Мерцание золота

Кстати, сестра Стуса была очень симпатичная женщина, мама с ней ладила.

— А Смоленск у вас мы все равно отберем! — крикнул мне в спину Стус.

— Проспись сначала, — хмыкнул я.

Гайворон стоял рядом с поэтом Виктором Кукляевым. С ним мы когда-то работали в одной редакции на телевидении.

— Опять надрался? — кивнул Гайворон в сторону Стуса.

— Гении часто надираются, — сказал я.

— Не все, — возразил Кукляев. — Свиньями становятся только те, кто сам себя записал в гении.

— А ты еще власть не собрался захватывать? — посмотрел я на Виктора.

— На хрена она мне сдалась, — зевнул Кукляев.

— Народ нельзя бросать на произвол судьбы, — назидательно сказал я. — Кто-то ведь должен приобщить его к европейским ценностям.

— И без нас дадут эти ценности, — снова зевнул Кукляев.

Я знал, что он зевает только тогда, когда волнуется.

— Дадут, потом догонят и еще раз дадут! — заржал Гайворон.

Ему всегда был близок армейский юмор, а сейчас, когда Алесь стал католиком, без него он уже не мог жить.

— Оплеух? — посмотрел по сторонам Кукляев.

Он употребил другое слово. Белорусские поэты, кроме армейского юмора, любили и крепкие выражения.

«Ничего в мире не меняется, — подумал я. — Десять лет прошло, а анекдоты те же. Колбаса только стала хуже».

— А ты чем в Москве занимаешься? — посмотрел сквозь меня Кукляев.

«Ревнует», — понял я.

В конце семидесятых Виктор в Москве гремел. Окончил Литературный институт, опубликовал в центральной печати поэму о БАМе и получил за нее премию Ленинского комсомола. Апофеозом его поэтической славы стало выступление на партийном съезде, на котором от имени творческой молодежи Виктор толкнул пламенную речь. С этого дня его повсеместно стали преследовать юные и не очень юные поэтессы. Виктор к этим посягательствам относился стоически. Во всяком случае, допускал он до себя далеко не всех.

И вот теперь я в Москве, а он в Минске.

— Ничем не занимаюсь, — сказал я.

— Говорят, дачу в Переделкине получил?

— Во Внукове.

— Там, где Стекловский? — удивился Кукляев.

— Его оттуда уже выселили.

— За что?

— За неуплату аренды.

— Узнаю Игоря, — повеселел Кукляев. — Там, где надо, не платит, а куда не надо последние деньги вбухает.

— Ты про чернобыльский лес? — вмешался Гайворон.

Ходили слухи, что Стекловский всю свою Госпремию, между прочим последнюю в истории СССР, отдал на восстановление леса, пострадавшего от чернобыльской аварии.

— Костюм еще не сносился? — подмигнул я Кукляеву.

— Какой костюм? — заинтересовался Гайворон. У него был хороший слух.

— Какой надо, — сказал я.

Перед поездкой на тот самый съезд Виктор занял у меня двести рублей. «Ехать не в чем, — пожаловался он. — Туда же в джинсах не пустят».

В одежде Кукляев тогда признавал только джинсы и кожаный пиджак. Как и я, впрочем.

— Но я ведь должок отдал? — посмотрел на меня Кукляев.

— Отдал, — кивнул я.

— Тогда и говорить не о чем.

Я вынужден был с ним согласиться.

— Ладно, пошли в бар, — сказал Гайворон. — Тут еще долго голоса будут считать.

Кукляев удалился с видом инопланетянина, невесть как очутившегося на Земле. Мы с Гайвороном отправились в бар.

— Традиции надо чтить! — торжественно произнес он.

Я послушно взял со стола рюмку.

— Где остановился? — спросил Алесь, отдышавшись.

— У Николая.

— Почему не у меня?

— Привычка.

С Николаем, моим однокашником, мы долго жили в одном доме, и мне действительно было привычнее останавливаться у него, чем у кого-либо другого. Коля тоже переехал в другую квартиру, однако и там всегда меня ждали накрытый стол и чистая постель.

Я распрощался с Гайвороном и поехал к Николаю. Там на столе уже дымилась бульба, поблескивала политая маслом селедка, отсвечивала запотевшим боком бутылка.

— Чем богаты, — повел в сторону стола рукой Коля.

— Как дочка? — спросил я, накладывая в тарелку картошку.

Алена была наша с женой любимица. С малолетства в ней чувствовался стерженек, который не даст ей пропасть.

— Вышла замуж, — вздохнул Коля.

— За кого?

— За француза.

Тут и у меня замерла рука с ложкой.

— За какого такого француза?

— Французского, — пожал плечами мой друг. — Зовут Эрве.

— Он белый, — подал голос из соседней комнаты Андрей, младший сын Николая.

«А жизнь не стоит на месте, — подумал я. — Даже Андрей вырос, не только Алена».

Андрюшу до сих пор я вспоминал пятилетним мальчуганом, которого мама с папой отправляли в детсад. По дороге туда папа с сыном зашли ко мне, и я по достоинству оценил его вид.