Татьяна Соколова - Легенда о стиральной доске

За полночь над головой, на девятом или, через этаж, на десятом, стирают белье.

Дом новый, стоит на горе, открыт ветрам и солнцу.

Солнце с утра лимонно-желтое, прохладное; днем бесцветное, краски переходят в тепло; вечером густо-оранжевое, терпкое; к северной стороне солнце не прикасается, лишь вкось и отраженно падает от окон стоящей напротив такой же многоэтажки.

Ветры начинаются с запада, вкрадчивые, волнами. Приходит северяк, стылый, с напором, напоминает о мерзлой вечности. Круг нарушают южные перекати-поле, сухие и пыльные, оставляют скрип песчинок на зубах. С востока ровно и неостановимо плывет на ветрах таежная свежесть и сила. К ночи все ветры стихают.

Уложенные квадратами кафельные чешуйки цвета заматерелой августовской травы и прошлогодних тускло-желтых сухостоев покрывают стены дома, скрывают их бетонную суть, одинаково холодно светят под звездами и с другой стороны, где улица и неоновые фонари, ночью.

Первый вопрос: кто? Второй: обязательно, что ли, ночью? Третий: почему не в стиральной машине, а на доске? Ответы: многодетная мать; жена алкоголика, доказывающая сама себе право па нормальную жизнь, уложила его и детей, стирает; помешанная на чистоте чистюля; машин в свободной продаже почти нет вторую пятилетку.

Звучание стиральной доски, когда она в работе, неповторимо. Его не спутаешь с шелестением белья по вдавленным округлым бороздкам вошедших в быт совсем недавно пластмассовых ванн для стирки. К нему нельзя привыкнуть, это не вой идущей по-над Камой электрички, не гул дальнего завода, не тарахтение редко проходящих машин. Он как учащенный десятикратно бой прибоя, сбивающиеся с ритма скачки сердца, набухшая до точки росы память.

Пойти и спросить: почему и зачем? Наверняка не знает, что на эти вопросы ответов нет, выгонит и пошлет подальше. В доме тихо, лишь судорожное звучание стиральной доски да мягкие всплески мыльной воды. Люди спят. Неужели она больше никому не мешает? Пойду…

…Черная Изба стоит на Крюковой горе, на Крюковке, задом к склону. Понизу река, ивняковый бурелом с крапивой и дикой смородиной, еще не выкорчеванный и не превращенный в засоленную, ни на что не годную пашню, потом покатые, даже не холмы, приподнятости, еще не распаханные, не засеваемые озимыми, а благодатные поляны с выгорающей к середине лета короткой травой и рассыпанной будто по чистым блюдцам мелкой сладкой земляникой, дальше колки мелкого березняка, в ложках, что поглубже и потемней, горький осинник. А по склону Крюковки, где он положе, буреет жесткая конотопка, переходит к подножию в пьющий влагу из реки гусятник. Где покруче, по склону полынь, крапива, небывало колючая, остролистая и нездешняя, заполнившая склон сразу после войны.

Над крапивой Черная Изба, на краю Села (а Село — к востоку от Урала), покосившаяся на все четыре стороны света, словно раздумывает куда упасть, но высока, из могутных бревен, с замшелой летами крышей. Черная, наверно, потому, что теперь зима. А теперь — это совсем недавно, четверти века еще не миновало. Деревянное тело Избы в куржаке, он, белоснежный, пушистый, лезет из застрех, между бревнами, там, где пообсыпался иструхлевший мох, вьется вокруг небольших окон, стекла кое-где вывалились, дыры заткнуты тряпками. В притворе скособоченной двери куржак затвердевая образовал ледяные валы, мутно-желтые, как громадные куски хорошего хозяйственного мыла.

Внутрь Избы, кроме трех женщин, обычно никто не заходит. Жизнь внутри каждый раз начинается с восьми утра. В каменке отпылали громадные чураки; шевелясь, будто живые, от хорошей тяги, пучатся жаркие угли. Поверху каменки три открытых клокочущих чрева: два чугунных котла с кипятком, каждый литров на двести, и котел поменьше, для щелока на выгребенной из каменки золе. Внутриутробная преджизнь закончена, идет работа. Изба набита паром, как ватой, пар ходит в ней по-хозяйски, медленно, уверенно и естественно. Лишь по левой стороне, в глубине, он не движется, а бьется правильными рывками, будто наматывается на три примерно одинаковых по величине, в человеческий рост, пухлых кокона. На фоне парного пыхтения регулярные звуки, не укладывающиеся в буквенный ряд, резкие и мягкие одновременно, дребезжащие, шлепающие, то агрессивные, то мирные.

— Фф-ю-уу, — раздается с улицы залихватский свист, а после некоторого молчания мощный, от души, удар ногой в дверь и веселый зычный голос: — Вых-ходи, м-ма-тани!