Юрий Перов - Прекрасная толстушка. Книга 1

Рядом с конфетами стояла тарелка с заварными эклерами, купленными явно в кондитерском магазине в Столешниковом переулке. Спутать их с какими-либо другими было просто невозможно.

— Потрясающе! — прошептала я, понимая, для чего нас дожидалась тетя Груша. — Это нужно разглядеть при полном освещении. Зажги свет хоть на минуточку. Я сперва хочу съесть все это великолепие глазами.

Но больше всего мне хотелось взглянуть на Нику, которая стояла в тени и наблюдала за моей реакцией. Я догадывалась, что она все это великолепие устроила для меня, но мне хотелось в этом убедиться, увидеть это.

Мне было безумно дорого ее внимание, ее желание сделать мне приятное. Я была словно девушка, которая долго, издалека, безответно и безнадежно любила какого-то недосягаемого и прекрасного юношу и вдруг узнала, что и он ее любит. И не просто узнала на словах, а убедилась на деле.

Я и сама предполагала, что Ника ко мне неплохо относится, но думала при этом, что закончатся наши общие дела и закончатся наши отношения… Я никогда даже не мечтала, что мы останемся близкими подружками и после ее защиты, когда моя задача будет выполнена.

То, что она создала очень хорошие условия для работы, всячески опекала меня и исполняла любые мои просьбы, было, по моему разумению, выражением здравого смысла и производственной целесообразности.

Приглашение на защиту и на банкет я расценила как выражение благодарности, как премию за мою ударную работу, потому что в коллекцию ее туалетов я вложила всю душу. То, что ей при этом удалось создать у меня ощущение полной причастности к ее торжеству я отнесла к Никиному воспитанию и чувству такта. На банкете мы были вместе только потому, что рядом с ней не было Василия.

О ее подлинном отношении ко мне я до этой минуты могла судить лишь по косвенным признакам и вот вдруг-получила, выражаясь на языке любви, неожиданное и самое настоящее признание, красноречивее которого было трудно что-либо придумать… Конечно же, мне хотелось слышать его еще и еще…

Она подошла к выключателю и зажгла люстру. Я посмотрела в ее глаза. В них была неподдельная радость. Она радовалась моим восторгам, всем прочитанным ею моим мыслям и словно говорила мне: «Чего ты, глупенькая, боялась? Разве ты не видишь, как я люблю тебя? Как я стремлюсь сделать тебе приятное, исполнить все самые сокровенные твои желания?..»

— Ну как?.. — спросила она, и в ее вопросе отчетливо прозвучало: «Убедилась?»

— Да, — прошептала я, отвечая на ее главный незаданный вопрос, — это прекрасно! Я потрясена!

— Тогда гасим электричество и начинаем, — сказала она.

Мы ели и пили медленно. И так же медленно таяли и оплывали свечи, так же медленно и неотвратимо подступал рассвет…

— Ты рада? — в который раз спрашивала меня она.

— Я счастлива! Я так тебя люблю! — отвечала я, любуясь огоньками, загорающимися то ли от свечей, то ли от радости в ее бездонных зрачках. — Хорошо бы так было вечно!

— Так будет! — горячо шептала она, и я уже не понимала, почему она так близко. Почему целует мою шею, почему щекочет губы лебяжий пух ее халата, а мои губы чувствуют атласную кожу ее груди и ловят ее восхитительно твердый сосок. И уж совсем было непонятно, как я очутилась на диване, а она у меня в ногах… Между бесстыдно и жадно распахнутыми бедрами, там, где все вздувалось и текло, готовое лопнуть от любого неосторожного прикосновения, и как мучительно долго не было этого последнего, решающего прикосновения, как я кричала и царапала ее затылок руками, чтобы приблизить его, как я молила, называя ее сладким, сладчайшим ежиком, и не могла блаженно сжать бедра, чтобы самой прекратить эти сладостные пытки, и как она не давала мне сделать это и проникала туда, куда не проникал никто, куда проникать нельзя, куда проникать стыдно, страшно, необычно, больно, ужасно, сильно, остро и невыносимо, неправдоподобно прекрасно, как в том кошмарном сне в больнице, как во всех смятенных одиноких снах.

Я не понимала, откуда во мне столько терпения и избыточной, не востребованной вечно торопящимися мужчинами нежности? Где она скрывалась, за какой могучей плотиной бурлила, перегорая в самой себе? И что прорвало эту плотину? Что заставляет меня мучительно медленно, почти неощутимо касаться губами ее тела, ее волос, ее нежности, продвигаясь к тому, чего я не видела до этого дня, что завораживало своим дерзким напряженным видом, из-за чего я не могла спокойно смотреть на груду черешни на столе, от чего вздрагивали мои губы, когда я брала ягодку в рот.