Гилад Атцмон: Учитель заблудших

В те дни я готов был принести себя в жертву любой самке, которая попадалась у меня на пути. Я страстно желал вдохнуть легендарный аромат женских гениталий. Я хотел узнать, какова на вкус та заветная жидкость, от которой простыни начинают пахнуть морем и крабами. Я вожделел любую женщину, какую только судьба готова была мне послать. Голод на женщин всецело поработил меня, и я ничего не мог с этим поделать. Я хотел вернуть свой долг Творцу полностью и готов был полюбить любую женщину на земном шаре, будь она молодая, средних лет или дряхлая старуха, умная, дура или круглая идиотка.

В те годы похоть бушевала во мне так сильно, что на переменках мне приходилось убегать из школы домой, дабы излить накопившуюся жидкость. Я мастурбировал постоянно и до полного изнеможения. В особенности после того, как обнаружил в библиотеке своего отца несколько немецких журнальчиков.

Мой отец, инженер Стафф, не испытывал никакого интереса не только к немецкой музыке или немецкой философии, но даже к немецкой еде. В немецкой культуре его интересовала только порнографическая макулатура. В этом выражался его бунт против моего деда, который, судя по всему, был отцом-деспотом и которого папаша откровенно презирал. Все богатство немецкой культуры сводилось для моего папеньки к фотографиям обнаженных клиторов.

Познакомившись с содержимым скудной библиотеки отца, я уже тогда пришел к выводу, что уроженки Германии любят свои женские прелести даже больше, чем их любят немецкие мужчины. На страницах всех этих журналов немки широко раздвигали ноги и выставляли свои драгоценные жемчужины напоказ с такой гордостью, как будто поднимали знамя борьбы за свободу и равноправие. Обливаясь липким потом, я сладострастно их разглядывал, разговаривал с ними, и у меня было ощущение, что я совершаю ужасное преступление.

Немки, понял я тогда, существа бескомпромиссные. Они не готовы отказаться от того малого, что им причитается, даже если вокруг идет Вторая мировая война и самолеты союзной авиации сбрасывают им на головы бомбы. Немцам, как я теперь понимаю, действительно есть чем гордиться. Но не тем, что Дрезден не был разрушен до основания, а скорее тем, что даже в самые тяжелые дни войны в немецком тылу не переставали трахаться ни на секунду.

Как правило, мой отец был всегда печален, поскольку так и не сумел самореализоваться. Он женился на типичной полячке, которая не могла похвастаться ни горячим сексуальным темпераментом, ни хорошим вкусом, зато отличалась крайней крикливостью. С годами моя мать становилась все крикливее, а отец все больше и больше замыкался в себе, с головой погрузившись в созерцание своей порнографической коллекции.

Когда я думаю о том, какую лепту внес отец в мое воспитание, то прихожу к выводу, что именно благодаря ему и его зацикленности на всей этой грязной баварской эротике я впервые соприкоснулся с новой, послевоенной Германией.

В конце пятого класса, за две недели до начала летних каникул, меня и моих родителей срочно вызвали к директору школы. Родители зашли в кабинет, а меня попросили подождать в коридоре. Моя мать всегда считала, что главное — это произвести первое впечатление, и вырядилась соответственно. Она искренне верила, что дешевые французские духи и накидка из искусственного лисьего меха придают ей надлежащую респектабельность. В те времена я очень заботился о своей внешности, всячески старался быть похожим на взрослого, выглядеть как все нормальные люди, и хорошо понимал, что вульгарные галицийские манеры моей матери есть не что иное, как признак неполноценности. Поэтому мне было очень тяжело смириться с тем, что шея моей маменьки благоухала запахом, эту неполноценность для меня символизировавшим.

— Мальчик явно нездоров, — донесся из-за двери голос директрисы. Повторив эту фразу раза три, директриса заключила: — Педагогический совет принял решение незамедлительно направить его на лечение к психотерапевту.

Вместо того чтобы попытаться как-то меня защитить или, по крайней мере, не дать мне упасть перед директрисой в грязь лицом, моя недалекая мамуля завыла, как агнец, коего ведут на заклание.

Я знал, что скоро призовут в кабинет и меня, дабы я смог своими собственными глазами увидеть, какие ужасные страдания причиняю родителям, однако мне это было совершенно безразлично. Хотя многие считают меня человеком неуравновешенным и даже опасным для окружающих, я тем не менее никогда не имел столкновений с законом и не привлекался властями к ответственности за поведение, свидетельствующее о психических отклонениях. Никогда я не терял и ясности рассудка. Напротив. По-моему, я воспринимаю реальность гораздо трезвее, чем кто-либо другой. Как и мой дед, я наделен редкостной способностью почувствовать опасность уже тогда, когда из крана только-только начинает капать, и задолго до того, как эта капель перерастает в потоки крови.