Гилад Атцмон - Учитель заблудших

Уже в самом начале своего пребывания в Европе я заметил, что европейцы вообще очень любят поговорить об этой войне и о связанных с ней ужасах, о гибели людей, разрушениях и о чудесах, которые с ними случались. Они оплакивали города, стертые с лица земли, вспоминали, как им приходилось убегать, прятаться, скрывать свое происхождение. Ева, например, могла часами рассказывать о том, что пришлось перенести ее родителям. Худенькая, в очках с толстыми линзами, она говорила об этом так, словно пережила бомбардировки Дрездена лично и хотела навеки запечатлеть этот кошмар в своей памяти, дабы наш сын Густав, когда вырастет, стал борцом за мир и вступил в партию зеленых. Кстати, я лично ничего против этого не имел. Экологические проблемы, с моей точки зрения, — полнейшая чепуха. Так что если весь свой юношеский пыл он обратит на борьбу за охрану окружающей среды, никакого вреда ему это не причинит.

Война была чем-то вроде генетической травмы, передававшейся по наследству. У меня на родине существовало множество общественных и частных учреждений и организаций, а также целая армия деятелей искусства, зарабатывавших себе на хлеб за счет запугивания ужасами Третьего рейха. Многие из этих людей принадлежали уже ко второму или третьему послевоенному поколению и лично в самой войне не участвовали. Однако и в Европе, как выяснилось, были люди, относившиеся к воспоминаниям своих родителей так, словно пережили войну сами. Они хотели, чтобы Европа совершила моральное очищение. Ужасы войны были слишком страшными, и человеческая психика не могла их перенести, поэтому память о кошмаре передавалась из поколения в поколение. По-видимому, именно этим и объясняется такое страстное стремление европейцев к миру.

Поначалу непрерывное муссирование воспоминаний о войне казалось мне чем-то смешным и нелепым. Ведь к тридцати годам я и мои товарищи-одногодки пережили уже целых пять войн. Однако, пожив среди прекраснодушных европейцев чуть дольше, я понял, что наши, ближневосточные войны и войны, через которые прошла Европа, по своему масштабу просто несоизмеримы.

Рядом с мировыми войнами наши казались не более чем мелкими стычками, и на фоне массового уничтожения людей потери в наших войнах выглядели всего лишь легкой царапиной. Если уподобить историю человечества скорлупке ореха, плывущего по реке крови, то у моих ближневосточных собратьев вообще нет никакой истории. Несмотря на помпезные траурные процессии с факелами, к которым мы были столь привычны, наша кровь лилась всего лишь тоненькой струйкой. Моим собратьям никогда не приходилось форсировать реки крови, и единственный их вклад в историю — это водопад слез, стекающих по склону меловой горы и испаряющихся на солнце. В стране моего детства никто не знал, что такое проснуться утром и обнаружить, что твоего города больше нет. Мои соотечественники никогда не понимали, что такое широкомасштабные разрушения и что такое по-настоящему кричать от горя. Их плач был лицемерным спектаклем на сцене театра скорби, а массовые траурные мероприятия представляли собой всего лишь сеансы коллективного онанизма.

В те годы земной шар превратился, с одной стороны, в маленькую деревню, а с другой — стал гигантским электронным зеркалом. Ничто больше не могло укрыться от зоркого глаза кинокамер. Картины ужасных катастроф, трансляции спортивных состязаний, сообщения о забавных происшествиях передавались с континента на континент с быстротой молнии, причем зачастую в прямом эфире.

Как-то вечером, когда мы с Евой сидели в обнимку перед телевизором и, в ожидании прогноза погоды на завтра, смотрели новости, показали грандиозную, организованную на правительственном уровне траурную церемонию из Израиля, и Ева заметила, что формы выражения скорби у меня на родине очень сильно отличаются от обычных для других жителей планеты. Сначала я подумал было, что это антисемитская шуточка, но, поразмыслив, пришел к выводу, что Ева, в сущности, права. Мои соотечественники действительно скорбят и оплакивают не так, как другие народы. Например, американских солдат хоронят очень солидно и достойно. Возле могилы собирается небольшая группка родственников покойного. Напротив них выстраиваются солдаты с ружьями. Отец мужественно держит себя в руках. Жена и мать беззвучно плачут, утирая слезы заблаговременно приготовленными для этой цели белоснежными носовыми платочками. Под звуки прощального салюта роскошный гроб, обернутый государственным флагом, торжественно опускают в могилу. Раздается еще один залп — и на этом скромная церемония заканчивается. Мужчины и женщины отправляются домой, чтобы вдали от посторонних глаз вволю отдаться горю, которое отныне будет сопровождать их всю жизнь.