— Что ж вы так ругаетесь-то, ребятки? — сказал Чашкин.
Те не нашли что ответить, промолчали оба. Старший добыл свечу, приладил ее в колечком свитую проволоку оплетки, зажег.
— Ишь, как хорошо тут у вас… — искренно сказал Чашкин.
— А то… — согласился старший. Ему было лет десять, младшему — лет восемь. Они были так похожи, что, если бы не разница в годах, можно было бы сказать, что они близнецы. И оба — несомненно — походили лицом на отца.
Сели, как два воробья на веточке, рядышком — в одинаковых и одинаково бедных синтетических курточках, в одинаковых байковых шароварах. Даже ботинки у них были одинаковые.
Сели и с какой-то поспешностью — даже стали смотреть на огонь свечи. И пламень свечи с отчаянной грустью стал отражаться в их немигающих глазах.
— Ну, давай, что ли! — сказал старший, с трудом оторвав взгляд от огня.
Младший из-за пазухи вытащил, поставил на землю бутылку. Извлек батон хлеба.
— Что это у вас? — ужаснулся Чашкин.
— Вода, — превосходительно усмехнулся старший. А младший добавил: — Мы только воду пьем.
Старший отломил от батона горбушку, отдал брату. Другую горбушку отломил себе. Середку протянул Чашкину:
— Хотите?
Чашкин подумал было отказаться, но рука его сама жадно схватила кусок и понесла ко рту.
Мальчишки сидели, без жадности пожевывая хлеб. Время от времени брали с земли бутыль, запивали.
И опять безотрывно глядели на огонь.
Младший сказал:
— Сюда менты часто заглядывают. Нас-то они не трогают — знают, что детдомовские.
— А я уйду скоро, — сказал Чашкин. — Согрелся. Мне сидеть нельзя.
— Вы попейте, — сказал старший, коротко поглядев в лицо Чашкину. — Мы уже…
— Хорошие вы ребятки, честно сказал Чашкин и стал пить из бутылки.
— А хлеб, если хотите, возьмите! — сказал младший. — У нас его в столовке навалом!
— Хорошие вы ребятки, — повторил Чашкин, боясь, что сейчас расплачется. — Дай вам бог, чтоб все было хорошо.
Он смотрел, как они сидят рядышком, горемычные братишки, и ему казалось, что он все знает о них! И, глядя в их лица, он упорно вдруг принялся думать об их отце (мать он с презрением миновал размышлениями). «Где тебя носит, парень? — спросил он отца этих мальчишек. — На какую такую жизнь променял ты их, дурень? Где ты еще найдешь такую веру в тебя, такую преданность тебе, такую безоглядную любовь? Какие такие сладкие пироги прельстили тебя, что ты бросил их, родных, на произвол жизни, на всю жизнь заразил их тоской об отцовской руке, о хмурой отцовской ласке, в ответ на которую они наперебой готовы были бы отдать всех себя, всю свою крохотную жизнь? Ах ты, дурак, дурак! Или — не повезло — за решетку угодил? Или — по глупости да по молодости к бутылке прислонился? А она-то, стерва, тебя и сгубила? Возвращайся, дурень, пока они еще помнят тебя и тоскуют о тебе! Вернешься — тремя счастливыми будет больше в России. Не вернешься — кара тебе страшная! — за то, что тремя несчастными будет больше!» И что-то еще, такими же невнятными восклицаниями рвущееся из души, думал Чашкин, глядя на печальный остренький отсвет свечки в глазах этих неприкаянных пацанов.
— Пойду я, — сказал Чашкин со слезами на глазах. — Спасибо за хлеб. — И, пролезая мимо них, он по очереди погладил каждого по коротко стриженным, одинаково ершистым головенкам.
Старший протестующе вынырнул из-под ладони. Младший замер, напрягшись, будто бы в тревоге, будто бы в ожидании, будто бы в надежде.
Теперь Чашкин уже окончательно не знал, куда идти.
Стемнело. Он старался держать в сторону, где было побольше света.
Довольно скоро он выбрался на улицу, где было и светлее, и оживленнее, чем везде. С треском разбрызгивая слякоть, пролетали машины. Ярко освещенный, битком набитый, проплыл троллейбус, вживе еще Чашкиным не виденный.
Он выбрал паренька, который бездельно подпирал стенку, и спросил про шоссе на Москву. Тот поглядел на него остекленелым, отупелым взором. Чашкин кончил говорить — парень отвернулся и снова с равнодушием стал разглядывать улицу. Чашкин боязливо, как от больного, отошел.
— А хо-хо не хо-хо?! — вдруг крикнул ему вслед парень и визгливо засмеялся.
Ежась, Чашкин ускорил шаг. «И ведь не пьяный вроде, — подумал он с недоумением. — Сумасшедший, что ли?»
После этого Чашкин собеседников стал выбирать осторожнее.
Никто не знал, где шоссе на Москву. «На Москву?!» — переспрашивали они таким тоном, словно речь шла о дороге на Луну.
Наконец ему повезло.
Читать дальше