Чашкин не ответил. Тогда грузный повторил те же слова, но по-иному:
— Чего бичуешь-то, отец?
Проглотив наконец, Чашкин воскликнул — воскликнул нечто, поразившее и его самого: «И-я-я!!» Все лицо у него, оказывается, было как бы окоченевшим от непрорвавшейся слезной боли.
— Я-я! — еще раз попробовал он и наконец почувствовал, что вот сейчас разрыдается.
Выхватил телеграмму:
— Вот! Летел. Рейс отменили. Обокрали! С поезда ссадили! Видишь? — И по-детски скривился лицом в ожидании плача.
Тот взял телеграмму. Повернув к свету, падающему из буфетного окна, стал с недоверием читать. Читал долго.
— Чего-то ты, отец, загибаешь… — слегка даже обиженно сказал он. — Если, говоришь, летел, значит, должен был долететь. Как же так?
— Э-э! — с гортанными нотами воскликнул Чашкин. — Не могу я… говорить. «Должен»! Они Москву закрыли! «За-ги-ба-ю…»! Э-э! — Он опять отвернулся к перилам, и слезы наконец посыпались у него по щекам.
Ему было стыдно, что он плачет, что он плачет вот так, на виду, и аж сотрясается весь от неумения своего плакать, но не плакать уже не мог — слишком уж много всего, черного, накопилось!
— Новая деревня Московской… — прочитал мужик. — Так тебе, отец, знаешь еще сколько добираться?
Чашкин, переставая плакать, почти уже успокоенный и облегченный, повернулся:
— Не знаю я ничего. Она же померла уже. Когда уезжал, сестра позвонила: померла уже. Мне на похороны бы успеть!
— Ну, это ты навряд ли успеешь, — безжалостно и просто сказал грузный. — Хотя… — Тут он стал разглядывать дату отправления. — Одиннадцатое, что ли? А нынче вроде бы только двенадцатое. Если бы тебе до Турищева добраться, оттуда трасса на Москву — машин много…
Вернул телеграмму. Стал молча курить, не столько размышляя о чем-то, сколько — было заметно — что-то с трудом в себе преодолевая.
Чашкин, утомленный плачем, с покорством, но без всякой надежды смотрел на него.
— Видишь почту? — сказал наконец мужик. — Минут через двадцать подойдешь. Мне вообще-то в Химмаш ехать, но я тебя до Турищева подброшу, может. Ну, только смотри, отец! Если обманул… — Тут же, впрочем, эту неуместную угрожающую ноту оборвал.
С облегчением сунулся в карман, протянул трешку.
— Ты тут тем временем поешь чего-нибудь. Не дело — со стола недоедки таскать! — И пошел вниз по ступенькам, не оглядываясь.
Чашкин смотрел вслед ему ошеломленно.
«Почта»? — вспомнил он вдруг. Повернулся было к дверям буфета, но тут же сделал еще один оборот и, боясь передумать, пошел к домику, на который показал шофер.
— «БЕЗ МЕНЯ НЕ ХОРОНИТЕ ИВАН», — прочитала девчонка вслух и быстро побежала карандашом по бланку, подсчитывая слова. — Срочная? — Она с мимолетным любопытством глянула в лицо Чашкину.
— Не знаю, — растерялся Иван. — А хватит? — И показал трехрублевую свою бумажку.
Хватило. Осталась еще и мелочь.
С чувством, что он совершил непоправимую глупость, истратив все деньги, он снова пришел к буфету.
— Хлеба дай, — сказал он продавщице, красномордой бабе с мелкими, чахлыми кудряшками на голове.
Она будто бы даже с наслаждением сразу заорала:
— Что-о?! — с долгожданным удовольствием заорала во весь свой пропитой голос: — На все?! А что я буду людям к горячему давать?
— Ну дай хоть сколько-нибудь… — попросил Чашкин, внезапно оробевши.
Баба смахнула его копейки в сторону. Пренебрежительно и грубо тюкнула три-четыре раза тесаком по буханке, толкнула Чашкину куски по мраморной грязной поверхности прилавка: «На!»
Запихивая куски в карман, Чашкин отошел, не осмелившись спросить сдачи.
Теперь у него опять не было ни копейки. Зато был хлеб.
Странное дело, но, совершив несомненное благодеяние, водитель в дальнейшем стал словно бы испытывать сожаление от случившегося с ним. Сделался хмур, неразговорчив, будто бы даже и враждебен.
На вопрос об имени отозвался свысока:
— А тебе-то зачем? — Потом все же добавил: — Юркой зови. Не ошибешься.
Чашкин примолк. Юрка тоже минут двадцать вел машину молча. Яростно, с азартной ненавистью выкручивал баранку, не давая машине сползти в разъезженную колею.
Затем дорога полегчала, и столь же быстро настроение у Юрки изменилось. Он покосился на забившегося в уголок, то и дело задремывающего Чашкина и сказал:
— Если, ты говоришь, Москву закрыли, то могут и шоссе перекрыть. Что делать-то будешь?
— Не знаю.
— Э-эх, батя! — с интонацией ругани выговорил шофер. — Угораздило же тебя!
Читать дальше