Марсело Фигерас - Камчатка

Отвечать на все эти вопросы мы обычно не утруждались. В большинстве случаев потому, что просто не знали ответов. Лукас – и тот лишь иногда мог внести ясность. Например, это он рассказал мне о водоносных слоях. Это озера, находящиеся под землей, довольно глубоко; они вбирают в себя воду после дождей, а потом как-то ухитряются возвращать эту воду в моря: в мире все взаимосвязано. Иногда нам приходили в голову смешные или поэтичные ответы: у святых потому на головах нимбы, чтобы Богу было проще следить за каждым их шагом; если бы книги имели форму перьев, птицы были бы летающими библиотеками, и всякое такое, что срывалось с губ невзначай, – смысл игры состоял не в ответах, мы отстаивали право спрашивать, доказывая, что некорректных вопросов не существует; некорректными бывают лишь ответы.

В дни перед отъездом в Доррего я почти не видел Лукаса. Как-то он ушел за пять минут до моего возвращения из школы, а приехал, когда я уже третий сон видел. На следующий день он вернулся рано, но, сославшись на страшную усталость, лег спать, даже не поужинав; по-моему, ему ни с кем не хотелось разговаривать, он был весь бледный и мечтал поскорее спрятаться в спальный мешок, застегнув молнию доверху, – вернуться в материнскую утробу, вдохнуть запахи собственного тела и удостовериться, что еще жив. Я огорчился – ведь мы, как муравьи, склонны про запас накапливать нежность и внимание близких; в те дни мне хотелось насытиться общением с Лукасом, чтобы потом восполнить его отсутствие в Доррего; с собой можно прихватить целую уйму внимания, вагон и маленькую тележку, – так муравьи перетаскивают на своих хилых плечах листья неправдоподобных размеров. Но не вышло. В пятницу я не ложился до поздней ночи, но Лукас вернулся еще позже.

И все-таки я с ним увиделся – на одну минутку, утром в субботу. Мы так шумно собирались в дорогу, особенно я, что он проснулся и вышел нас проводить. «Ситроен» уже тронулся с места, когда Лукас, о чем-то вспомнив, устремился к машине своей обычной походкой – вскачь, как гигантский паук.

– Девять тысяч девятьсот тридцать два градуса по Фаренгейту, – сказал он мне. Стекло в машине запотело от его дыхания.

– Чего?

– Температура на Солнце.

– Лукас, береги жаб! – вмешался Гном.

– Не волнуйся. Мне с ними скучно не будет!

Родители вновь попрощались с Лукасом, и мы уехали.

В Доррего у меня почти не было Лукаса, но лишь «почти». Вспоминая о нем, я непременно воображал, как он, одетый в длинный непромокаемый плащ, с таинственным видом, перебегая из подворотни в подворотню, стараясь держаться в тени, пробирается по улице. Его светлые сощуренные глаза, похожие на стеклянные шарики, в которые мы с ним как-то играли, зорко высматривают врагов. Лукас пытается тайком добраться до какого-то здания с темными окнами. Наконец входит в дверь, снимает плащ, и, защищенный своей оранжевой футболкой, на миг забывает о порученной ему тайной миссии и о поджидающей снаружи опасности, семимильными шагами подходит к стойке и говорит: «Доброе утро, сеньорита библиотекарша, как мне выяснить температуру на Солнце?»

Посреди безбрежного голого пространства вдруг распахивались ворота. Так это виделось моему детскому взору: дорога, окаймленная нескончаемыми заборами из колючей проволоки, все бежала и бежала, никуда не сворачивая, пока в самом сердце бесконечности не утыкалась в ворота. Въезжаешь – а за воротами ничего, одна пампа и выгибающийся кверху горизонт: пампа, зеленое море, которое Христос пересек бы, обувшись в крестьянские сандалии – альпаргаты. Чтобы добраться от ворот хоть до чего-нибудь, даже ехать на машине надо было долго, а пешком вообще не дойти. И вот появлялись оливы – молоденькие, не выше меня. (Нам с Гномом нравилось играть среди них – мы чувствовали себя великанами.) За оливами – роща, за рощей – поля и всякие хозяйственные постройки, и только затем различаешь сквозь ветровое стекло далекую мельницу – значит, еще чуть-чуть, и подъедем к дому.

Дом был красивый, но без изысков: одноэтажный, крытый черепицей. В комнате, служившей гостиной и столовой, – огромные окна и камин (если верить семейным преданиям, у этого самого камина я, годовалый, поймал майского жука и хотел съесть). Длинный коридор вел в спальни, дедушкин кабинет и на кухню – такую просторную, что мы с Гномом играли там в мяч. Кухня звалась у нас «Куродром» с тех пор, как папа вздумал изобразить из себя настоящего крестьянского сына и попробовал одним движением свернуть шею курице. Бедняжка вроде как умерла – похолодела, повалилась на кафельный пол, – но вдруг воскресла и заметалась по кухне, ошалело хлопая крыльями. Шея у нее была изогнута под безупречным прямым углом – хоть транспортиром проверяй.