Калеб Карр - Убийцы прошлого

— Нет, — бормотала она, молотя меня кулаками со всей силой, на которую была способна. — Нет, нет, нет…

Я нежно взял ее запястья, поцеловал ее серебряные волосы и прошептал:

— Береги себя, Лариса. — Потом осторожно отвел ее руки и выбежал из комнаты вон. Ее рыдания слышались мне еще долго, даже после того, как я оказался на борту вертолета, низко летевшего над ледяной Северной Атлантикой.

Я бежал на юг. Пока мы летели в Эдинбургский аэропорт, Жюльен — истый галл, он знал толк в сердечных делах, и потому все понимал и сочувствовал мне — пытался меня утешать. Он уверял, что никто не знает своего будущего, что мы с Ларисой по крайней мере живы, и что мы слишком хорошо подходим друг другу, чтобы расстаться вот так внезапно и навсегда. Парадоксальный эффект от его слов лишь больше укрепил в мрачном убеждении, что я навсегда потерял эту странную, удивительную женщину, которую искал всю жизнь. Когда мы приземлились в аэропорту Уильям Уоллес, Фуше вылез наружу, крепко обнял меня, расцеловал в обе щеки и заверил, что мы еще встретимся. Но затем вертолет поднялся в воздух, а я остался стоять внизу; с собой я взял лишь небольшую сумку с двумя пистолетами внутри, парализатором и рейлганом — оба из композитного пластика, который не по зубам ни одной из охранных систем. Не успел я вздохнуть и собраться с мыслями, как пришлось бороться с охватившим меня чувством жуткого одиночества. Я был вправду одинок, и это чувство невообразимого одиночества заставило меня усомниться в моральных принципах, из-за которых я оказался в положении столь незавидном.

Все следующие дни были даже более путаными и странными. Куда бы я ни шел — в ресторан, в отель, в бар — всюду были новости о московской катастрофе и о ходе ее расследования. Сообщалось о таинственном летательном аппарате, что, по слухам, сопровождал на задание террориста-смертника. Сам же я, по сведениям различных спецслужб и полиции, был на его борту, и моя фотография, вместе с фотографиями Слейтона, Ларисы и бедняги Леона, мелькала на общественных телеэкранах с пугающей частотой. Я был вынужден изменить внешность и подделать идентификационные диски еще до выезда из Эдинбурга. И еще я был вынужден мириться с тем, что вижу лицо Ларисы всюду, даже в самых неожиданных местах, а это было и вовсе невыносимо.

Из Эдинбурга я морем добрался до Амстердама (путешествовать самолетом я не мог, так как авиакомпании были обязаны проверять идентификационные диски по всеобщей базе данных ДНК). Оттуда я двинул на юг автобусом, поездом и даже автостопом. Я пытался скрыться в неприметном уголке этого мира и, в надежде сохранить свои свободу и рассудок, сколько мог, держался районов, где информационные технологии были распространены не так широко.

Первое мне удалось, второе — не слишком. Я все еще не знал в точности, куда направляюсь. Дни проходили, сливаясь в недели; постоянная необходимость подделывать документы, взламывать банковские базы данных (когда иссякли деньги, полученные на Сент-Кильде), и постоянно врать обо всех подробностях моего существования — все это полностью истощило меня эмоционально и умственно. Положение ухудшилось еще более, когда рядом с одним итальянским кафе я увидел газетный терминал. На первых полосах всех газет, что высвечивались на экране, были заголовки со словом «Вашингтон» и изображения первого президента Америки. Я долго рыскал в поисках места, где продавалась "Нью-Йорк Таймс", нашел, уплатил и с бьющимся сердцем дождался распечатки. Мои бывшие товарищи вновь, стало мне ясно, перешли к активным действиям; единым духом проглотив две порции неразбавленной граппы, я вчитывался в подробности. Все шло так, как мы рассчитали; не сбылась лишь надежда Малкольма на грубые ошибки в содержании фальшивки. В историю поверили везде, особенно в Европе: здесь всегда с готовностью принимали любое подтверждение нравственной ущербности Америки.

Шок имел множество последствий. Воспоминания о моем недавнем участии в этой афере наводили тревогу даже теперь, когда я был так далек от этого. Более того: я знал, что любая новость, которую я прочту или увижу, может оказаться ложью, каких бы важных вещей она ни касалась. Так начала распадаться последняя, хрупкая связь с реальностью, что я так лелеял в эти недели. Я начал много пить; себе я говорил, что это необходимо, чтобы заручиться благосклонностью местных жителей таким образом, чтобы никак при этом не выделяться и чтобы ни одному полицейскому в округе не пришло в голову разослать мое фото по Сети или проверить мои диски по всеобщей базе данных. Сказать правду, мне просто больше нечем было бороться с предельным отчуждением.