Калеб Карр - Убийцы прошлого

Когда чеканные шаги Слейтона зазвенели по уличному булыжнику, ко мне зашли Эли и Иона. Эли одарил меня той же самой щедрой улыбкой, что сияла у него на лице, когда я впервые увидел его в тюрьме Бель-Аил.

— Я задолжал тебе один побег из тюрьмы, — сказал он. — Так что если ты попадешься и получишь шанс сделать тот самый телефонный звонок…

Я рассмеялся и пожал ему руку. Затем перевел взгляд на Иону.

— И ничто из того, что я говорил, не встревожило ни одного из вас?

— Насчет Малкольма? — откликнулся Иона. Я кивнул, и он продолжил: — Полковник прав, Гидеон. Психическое и физическое состояние Малкольма очень тесно связаны — я думаю, что ты разберешься, как и почему, не хуже любого из нас. Но мы все же знаем его с юных лет. Он приходит в норму, если дать ему отдохнуть.

— Но… эта затея с путешествиями во времени…

— Всего лишь стресс и усталость, Гидеон, поверь нам, — ответил Эли, вскинув голову. — С другой стороны…

— С другой стороны, — закончил за него Иона, — я непременно хочу быть поблизости. На всякий случай. Это будет похлеще драки за место в Гарварде или Йеле.

Все было ясно, ничего недосказанного не осталось, — оба брата почти одновременно сняли очки в едином жесте сдерживаемых чувств.

— Ну… до свидания, Гидеон, — сказал Иона.

— И помни, что сказал тебе полковник Слейтон, — произнес в свою очередь Эли. — Жизнь там, снаружи, может теперь показаться тебе ужасно чуждой. Только свистни, и мы заберем тебя назад.

Оба, выходя за дверь, помахали мне, но выглядели и, очевидно, ощущали при этом явную неловкость. Я повернулся к Жюльену, вдруг ощутив, как к горлу подступает огромный ком. Фуше тактично привстал и предостерегающим жестом поднял руку, кивнув в сторону Ларисы.

— Пойду прогрею вертолет, Гидеон, — сказал он. — Скоро стемнеет, а ночной полет всегда привлекает меньше внимания.

Когда он вышел, я повернулся к Ларисе. Обхватив себя руками, она недвижно стояла, не сводя взгляда со скалистой пещеры за окном. Готовый увлечь ее нежными, неотразимыми грезами о нашем совместном будущем, я улыбнулся и шагнул к ней…

Но тут на меня нахлынуло, внезапно и резко, то же самое чувство, что поразило меня в начале нашей последней ссоры с Малкольмом: мгновенная утрата иллюзий, жуткая и опустошающая, словно удар бритвой в сонную артерию. Угрюмое лицо Ларисы предельно ясно и жестко давало понять, что, заставив ее выбирать между братом и мной, я неизбежно проиграл бы и что соперничество будет тщетным. Я понял, что все мои отчаянные фантазии порождены предумышленным избеганием и отрицанием всего того, что я знал об их общем прошлом. К тому же не только он нуждался в ней, но и она сама достойно ценила связующие их узы. Лишь эти узы любви помогли им хранить хрупкую, ограниченную способность к душевной близости и верности обязательствам на протяжении всего их погубленного детства и во все последующие годы. Я был просто глуп, считая, что наши чувства друг к другу перевесят эту привязанность; было чудовищной ошибкой даже надеяться на то, что она предаст и его, и себя.

— Скоро стемнеет, — сказала она, глядя в небо, — времени мало… — она еще крепче обхватила себя руками, — …и слава богу, — выдохнула она, давая понять, что попытки продолжать разговор бессмысленны.

Я удерживал себя в нескольких футах от нее, хотя это отнимало у меня все силы.

— Если ему станет хуже, Лариса…

— Я знаю, что тогда делать.

Я глубоко вдохнул и, испытывая неловкость, продолжил.

— Есть то, о чем я решил не рассказывать при всех: он упомянул о самоубийстве. Это могло быть преувеличением в пылу спора, а могло быть и правдой. Ведь он действительно измотан так, что от него мало что осталось.

Она кивнула.

— Я верну его к жизни. У меня всегда получалось.

Меня поразил ее голос, произносящий эти слова: голос самой вечности, голос разбитого сердца. Маленькая девочка, строившая тайные планы вместе со своим больным, но храбрым братцем, что так отчаянно вступался за нее, пыталась пробиться сквозь жесткий панцирь самообладания женщины, чтобы сказать, что она ни за что не оставит его, и все же отчаянно, страстно желает, чтобы я не уходил. Однако же в эти мучительные минуты она не издала ни звука. Но когда я уже решил, что панцирь останется неодолимым, а крик — безмолвным, и собрался было выдавить "ну, пока" и заставить себя уйти, — произошел взрыв. Она развернулась, кинулась ко мне в безмерном горе, смахивая слезы, и спрятала лицо у меня на груди, как делала много раз прежде.