Александр Дорофеев - Московское наречие

Время в Фелисе очищено, почти изжито тысячами поколений. Просвечивает, как кисея от москитов на окнах. Подобно гамаку, прогибается и растягивается, охватывая мягко. Ласково обвевает, как карибский ветер, потомок того, в котором открылся пророку Господь. В этом времени легче существовать, нежели в молодом и густом европейском, нулевом по гринвичской долготе.

Туз слушал вздохи моря, лепет акации и шепот песка. «Шу-у-у», – угадывалась сквозь веки тень человека, держащего руками небо. «Шу!» – звучало так низко, что время замирало, открывая дикую пустоту, которую предстояло еще наполнить.

Песок в часах потек вспять, взметнувшись вихрем в верхней чашке, когда из моря вышла свежая Груша, чтобы подать завтрак. Туз относился к ней нежно, как к неразумному фрукту. Да нет! Женщины в среднем куда умнее мужчин. По крайней мере, в Фелисе. Но оценивать и порицать их не стоит. Груша могла устроить изрядный скандал. Особенно если в глубине души ощущала свою неправоту. Припереть ее к стене какими-либо доводами было опасно – она впадала в ярость, как маленький степной койот, готовый растерзать и бизона. В ней жил, конечно, гордый, строптивый дух принцессы майя. Сладость соединялась с горечью, и все блюда она готовила в шоколаде с перцем.

Когда наступил сезон дождей и небо после полудня плотно укрывалось облаками, они много часов проводили за карточной игрой «аррива-абахо», то есть «вверх-вниз». Ясно, что победивший был наверху в гамаке. Разница невелика, но Груша злилась, проигрывая. А если водружалась в редких случаях на Туза, то с таким триумфальным видом, будто въезжала на белом коне в покоренный город. Он даже глаза закрывал.

Называя его ласково Тузенсито, давала понять, что ждет куда более значительных поступков, нежели ежечасное заваливание ее в гамак. Как известно, все себя изживает. Нет вечного блаженства на земле. «Ну и видочек у тебя, братец, – говорила иной раз Груша. – Таких черно-рыжих тузов не бывает! Какая-то помесь дворовая – пожилой барбос!»

К концу полугода совместной жизни Туз пресытился шоколадом, да и прочими прелестями круглосуточного употребления. Он ощутил, как что-то жжет и беспокоит в этом первобытном саду. То ли перец припекал, то ли пятое солнце незадолго до своей кончины излишне жарило – до волдырей и пятен. Глядя на утекавший песок, искал то слово, которое все свяжет в его бытии. Но в голову лезло одно наречие из шести букв с окончанием «ец», начертанное в смуту гвоздем поверх бессребреника Козьмы.

А жизнь шла каким-то образом, куда-то дальше, ни шатко, на валко, сама по себе. У индейцев для такой есть особое имя – Семикак.

«Наверное, когда замедляется внешнее движение, усиливается внутреннее, – думал Туз, внимая темным мыслям и отчетливому урчанию в животе. – Ветер то дует, то затихает, и в этом его обаяние. Если бы все время дул, мы не знали бы покоя. А в полный штиль не догадывались бы о буре».

Прислушиваясь, как тикает на груди камень седьмого неба, он задремывал, и душе его становилось легче вспоминать, что давно уже следовало припомнить, да все недосуг было. Душа поняла, что любила не истинное бытие, а лишь плоские его тени, то есть, по сути дела, тьму. Все приникала к темной основе, стараясь пройти насквозь, узнать, что сверху и снизу. Но тут и там лишь время, утвердившееся до конца света. С ним борются и поклоняются ему. Настольные, напольные, наручные часы – священные его алтари. Подобно зверю в норе, оно сидело в темном основании, обременяя Творца, как нудная болезнь. Чтобы уничтожить, следовало выкурить, дать ход. И Адам с Евой, вкусив от древа познания, запустили время этого мира. Не по дурости своей, а по Господнему соизволению.

«Ветхий я человек», – уяснил Туз в забытье, чувствуя, как рассыпается на мелкие песчинки, утекая безвозвратно сквозь сети гамака.

Его собрала в горсть Груша, позвав ужинать кукурузными лепешками, политыми шоколадом с перцем.

Два раза на неделе в порт Фелиса заходили круизные теплоходы – чудовищные создания других миров, водоплавающие города, несоизмеримые со столицей этого государства. В те дни, прикидываясь пассажиром, Туз проникал в магазин беспошлинной торговли на причале, где за семь долларов брал литровый клюквенный «Абсолют» и ментоловые шоколадки «После семи» для Груши.

Круглый год в тропических широтах темнело именно после семи, а к полночи жизнь угасала. В эту пору Туз любил ходить за покупками в круглосуточную лавку.