То ли настроение у всех в магазине было уже весеннее, но приняли его, как родного ревизора. Завскладом, свежая и душистая, словно мимоза, барышня, беззастенчиво прижимаясь к Тузу на узкой лестнице, привела в сокровенный подвал, где он увидел много чего такого, не умещавшегося в его простую двумерную фигуру, – например, копченых угрей, осетрину, сервелат и салями, баночное пиво и баварские сосиски…
Ну, право, никак не может плоский квадрат представить подобное ранней московской весной середины семидесятых двадцатого века! Туз пустил такую восторженную волну от крестца, прямо из седьмой чакры, что завскладом охнула. Застойная стихия смела ее без лишних слов на мягкие брикеты фиников, где она отдалась, жмурясь и зажимая рот подвернувшейся под руку маргеланской редькой. Словом, щедро и сполна снабдила всем, чего Туз пожелал, заставив потом расписаться всего лишь навсего в амбарной книге за получение трехмесячной нормы молока на весь отдел подножий. Он даже прихватил на память маргеланскую редьку с пунцовым отпечатком губ и тридцатью зубами завсклада.
Увешанный трофеями, еле доплелся на Живой переулок, смутив там Веру, Надежду, Любовь.
В тот же удачно начавшийся день нарядная, как райская птица с полотенца, Липатова в отсутствие Филлипова попросила перенести через обширную и глубокую лужу перед крыльцом. Она обхватила шею, заглядывая в правый глаз, окутав прелестным своим духом, и Туз поднял ее, как початую банку пива.
«Ты читал “Лествицу, возводящую на небеса”?» – шепнула ему на ухо. «Зато я знаю, что нашли детеныша трицелопопса», – отвечал Туз с придыханием, неся ее, словно тень духа, плоское изваяние, и уже дошел до середины, когда ощутил немыслимое бремя, точно поднялся на пирамиду, – ноги подкашивались, руки разгибались – эфирная с виду ноша оказалась вдруг непосильной, будто обрела еще одно измерение.
Насколько мог бережно Туз положил ее в лужу и замер рядом, не понимая, как теперь вытаскивать, с чего, собственно, начинать, за что хвататься. Ему ни разу не приходилось доставать девушку из лужи.
Липатова с виду не слишком обиделась – ни слез, ни ожидаемых воплей. «Именно здесь мое место, – сказала она, скорбно оглядевшись. – По заслугам мне воздается – за дурные мысли и влечения». Поднялась и, не отряхиваясь, побрела в сад. Туз устремился следом, запев романс «Прощание с умершей возлюбленной», но и этим не тронул Липатову – глядела она отчужденно, нюхая молодые листочки, поковыривая кору на яблонях. И с тех пор долго общалась с ним без всяких намеков, чисто дружески.
Вообще Туз не очень разумел знаки, которые ему подавали окружающие, а также свыше. Немало времени ломал голову и над этим печальным случаем и равнодушным взглядом. Лучше бы кратковременная истерика, думал он, чем такое отторжение. И вот однажды его все же осенило – ведь отяжелела Липатова от желания! Испытывала, по плечу ли такое вожделение Тузу, вынесет ли. Конечно, это была проверка, вроде теста, который он, увы, бесславно провалил.
С наступлением весны Филлипов переключался на поэзию, забывая холодную прозу, и не утолял жажду Липатовой. «Вот зима уже прошла, дождь миновал, перестал, – говорил заунывно, как псалмопевец. – Цветы показались на земле, время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей»… И все понимали, что пора туда, где слышна горлица, где цветы на земле. И собирались разъехаться в разные концы, которые ныне отпали, отвалились, чтобы поднимать из пепла и сохранять на местах всевозможные древности.
Перед дорогой, когда уже сидели на чемоданах, рюкзаках, котомках и ящиках с восстанавливающими веществами, Филлипов затягивал: «Грустный вид и грустный час – дальний путь торопит нас. Вот, как призрак гробовой»… «Иди ты к лешему!» – прерывала Липатова, но он все же заканчивал вполголоса: «Путь далек – не унывай!» После чего все вставали и бесконечно расцеловывались в дружеском хороводе.
Дом на Живом переулке опустевал, мертвел, и стеклянная крыша словно прикрывалась куриным веком. Его обитатели убывали по разным направлениям.
Но с какого бы вокзала ни уходили и куда бы ни шли поезда, отправлявшиеся обыкновенно ближе к вечеру, на утро какого-то дня над ними обязательно нависала, запрокидываясь, огромная, замахнувшаяся мечом Родина. Страшная, но зовущая мать, дававшая покой и подавлявшая исполинской властью.
Туза сразу обуревало желание выпить напоследок, а затем, расцеловав подошвы, сложить покорно для усекновения виновную голову.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу