Маргарита Симоньян - В Москву!

— И действительно! — сказала актриса и слезла со стула. Она притянула к себе мальчика с модной стрижкой со словами: — Мой новый муж очень красив. Но глуп.

Мальчик заглядывал ей в глаза с благодарностью.

Потом актриса нагнулась над сидящей за столиком Норой, которую видела первый раз в жизни, и горячо зашептала ей в ухо:

— Я стала взрослая, и мне стало страшно! Когда ты взрослая — ты все понимаешь, и так становится страшно!

Было несколько ироничных послов европейских стран и один североамериканский, искренний и твердолобый, под стать своему президенту. Все они были сведущи в судьбах России, все о ней знали и все в ней терпеть не могли — от погоды до населения. Твердолобый, впрочем, любил Толстого.

После обедов с Бирюковым послы строчили в свои МИДы длинные письма, полные хрупких надежд.

Однажды Нора спросила одну послицу — бледнолицую ведьму, чемпионку спинной линейки:

— Скажите, а вы действительно думаете, что дома в Москве приказал взрывать лично Путин?

— А вы что действительно так не думаете? — сказала послица и посмотрела куда-то над Норой с хрестоматийным высокомерием, так, как не посмотрели бы все теккереевские мегеры вместе взятые.

Была двадцатипятилетняя главный редактор нового телеканала, приехавшая в Москву из теплой провинции. За три года она сделала неправдоподобную карьеру, про которую все понимали, что это не просто так. Нора видела ее однажды на чьих-то крестинах. Каждый раз, когда главный редактор выходила из-за стола с телефоном, гости принимались спорить, кто именно из кремлевских начальников был ее любовником, а когда возвращалась, сообщали ей, что она чудесно выглядит. Сама она долго копалась в своих новых брекетах зубочисткой и все время ныла о том, что в столице ужасный климат и что она очень хочет назад на море.

Был вор и убийца, успешный политик, почитавшийся многими настоящим героем России, потому что годы назад не позволил приватизировать Останкинскую телебашню.

Было много философов. Среди них попадались интеллигентные. Философы пили красные вина и, разглядывая потолки, рассуждали о будущем. Они говорили:

— С одной стороны, конечно, все остопиздело. С другой стороны, что-то все-таки в этом есть.

Была пышнотелая белая ляля, теперь герцогиня, специалистка по выходу замуж за европейскую знать. После разводов она приезжала в Москву, кутила всю зиму, а по весне вновь собиралась в Европу, объясняя друзьям:

— Печатайте желтенькие афишки, я еду ебать Наполеонов!

Герцогиня старела, поэтому последний жених у нее был латыш. О нем она говорила:

— Жаль, что их приняли в Евросоюз. Янис теперь думает, что вся Европа вертится вокруг его хрустального члена.

Была лесбийская пара, измученная славой и роскошью. Девушки, выпив, делились своими мечтами:

— Мы вот думаем податься в Сибирь. Нельзя исключать, что из нас бы вышли идеальные сборщики морошки. Видите ли, друзья, число вменяемых людей в полушарии резко сокращается. И это нас очень тревожит.

Был один неизвестно кто, которого всюду звали, потому что он умел ни с того ни с сего сказать:

— Завтра еду в деревню. Вызывает. Посоветоваться со мной хочет.

Все уважительно замолкали и не задавали ему лишних вопросов.

Была стареющая капиталистка с полубогом-супругом и хваткой луизианского аллигатора, выступавшая на людях в роли «я дурабаба, в футболе ничего не понимаю». Она все время спешила и говорила:

— Мне вечером в спа, и масочки надо сделать, и молитву почитать. Я вчера к батюшке заезжала, он такую молитву подсказал — от всего помогает!

Была бизнесвумен попроще, про которую говорили, что муж у нее никто, а сама она отвечала:

— В Москве всегда так: или муж кто-то, или ты его любишь. Одно из двух.

Был юный, успешный — все время боялся, что над ним будут смеяться, и поэтому сам надо всеми смеялся — удирал, как в ракушку, в свои сарказмы, и общался оттуда вполне безопасно, как крабикотшельник на мальдивском песочке.

— Осторожнее с этим долбоебом, — говорили про него взрослые.

Была родившая первенца сорокалетняя чем-то владелица. В перерыве между кормлениями она курила, и квасила виски, и рассказывала об ужасах материнства.

— Сколько младенцу? — как-то спросила Нора.

— Пять килограммов, — ответила мать.

Был один великий журналист, который считался великим, потому что обращался на ты к министрам и олигархам, даже к тем, кого первый раз в жизни видел, а они это терпели, чтобы не выглядеть старомодными.