Михаил Идов - Кофемолка

— Извини, бычий хвост закончился, — сказал я. — Есть гратен, но он в мусорном ведре.

— Ничего, — откликнулся Вик. — Я не голоден.

Нина жестом позвала меня на кухню помочь с так называемым десертом. О том, что подавать на сладкое, в нашем доме неизбежно спохватывались в последнюю секунду, и этот раз не был исключением: всем по шарику покупного мороженого «Чао Белла» с беспомощно воткнутой в него пластинкой козинака. Я восполнил бедность воображения в этой области, уделив больше внимания, чем обычно, выбору вин: сансер к салату, мускулистая риоха к бычьему хвосту и австралийский мускат под названием «Лилли-Пилли» к мороженому.

Нина налила себе очень полный бокал последнего и принялась опустошать его быстрыми, жадными глотками.

— Эй, — сказал я. — Это же один сахар. Прыгать будешь.

— Я и так дерганая.

— Я уж вижу. Но почему? Точнее — паа-чее-муу? — спросил я, имитируя акцент Баюл.

— Не знаю. Кофе перепила.

Причина была явно не в этом. Один из обреченных антигероев Мартина Эмиса, представляясь читателю, выдает следующий перл: «Я закурил еще одну сигарету. Если я специально не извещаю вас об обратном, я всегда курю еще одну сигарету». У моей жены были похожие взаимоотношения с кофе — я никогда не замечал чашки у нее в руке, только периодическое отсутствие оной. Нине удавалось соединять в себе черты гурмана и наркомана. Она была обстоятельна и требовательна в инструкциях по приготовлению капучино (сначала пена, почти без молока, потом двойной эспрессо, влитый в пену, а не наоборот), громко восторгалась «балансом» хорошо обжаренной арабики, презирала «Старбакс» и т. д. — с одним исключением: без первой утренней чашки Нина была неспособна на какие-либо осмысленные действия. Форма доставки кофеина значения не имела. Во время наших путешествий я видел, как она закидывается дегтеобразной жидкостью из закопченных бидонов на бензоколонках, фундучно-малиновыми ужасами в придорожных буфетах, кофе из банковских фойе, кофе из автоматов, кофе с прошлого вечера. Нина была единственным известным мне человеком, который покупал — и пил — «Манхэттенскую особую», древнюю кофейную колу, которую в некоторых лавках все еще держат в силу привычки или ностальгии. В отсутствие других вариантов, подозреваю, она не побрезговала бы просто сгрызть горсть зерен.

— Кофе не делает тебя дерганой. Без него у тебя отнимаются моторные функции.

— Не начинай, — ответила Нина, приканчивая бокал. Я никогда не видел, чтобы она пила так много и так быстро.

— Серьезно, — сказал я, — ты чем-то недовольна?

Нина громко фыркнула, взмахнула пустым бокалом, пожала плечами и полуупала мне в руки — спиной, как в «упражнении на доверие». Она была горячая и пахла вином и кардамоном — библейская комбинация. Ее волосы были забраны наверх; пара прядок пристала к влажной шее. Я поцеловал ее.

— Ммм, — сонно протянула Нина, — о чем это я?

— О недовольстве.

— Солнышко, помоги мне лучше с этими чертовыми мисками. Спасибо. А сейчас, господа, — объявила Нина, вплывая в гостиную с первыми тремя порциями уже тающего десерта, — вечер принимает трагический оборот.

Что уж там, давайте я вам ее формально представлю. Нина Ляу была красива, я полагаю, — красива красотой узоров в калейдоскопе, центробежного разброса капель пролитого молока, лучиков солнца, преломленных в гранях стеклянной пепельницы: каждую минуту в ней что-то мерцало и изменялось. В один момент ее красота концентрировалась в пряди волос, косо падающей на лоб смелым мазком на монохромном холсте. Она откидывала эту прядь с глаз, и на долю секунды центром ее красоты становилось движение легкой руки. Она одевалась, по ее собственным словам, как «из рекламной брошюры колледжа», в крахмально-белые и мягкие бежевые тона, узкие юбки и кашемир, но при этом любила разбивать строгость своих ансамблей инфантильными причудами: здесь пластмассовое кольцо, выигранное в тире, там мультяшная заколка. Таким был и ее характер — безупречно строгий фасад с еле заметной трещинкой уязвимости.

У трещинки было имя — Ки Ляу. Нина была богата; в менее раскрепощенные времена наш брак можно было бы назвать мезальянсом. Выражаясь точнее, она происходила из богатой семьи. Если же быть совсем точным, богатой была ее мать. Ки — краткое, как удар рапиры, имя подходило к ее остроплечей осанке настолько четко, что смотрелось практически логотипом — была одним из ведущих юристов Калифорнии в области развода и наследственных прав. Она родилась в семье баба-нёня, или малайских китайцев, переехавших в Сан-Франциско в 1930-х годах, и выросла под бременем долга — обеспечить своему клану первый американский успех. Именно это она и сделала, методично выстроив себе солидную, монотонную, обеспеченную жизнь. Все, что я узнавал от Нины о ее матери, носило отпечаток безжалостной эффективности. Решив, что пора завести ребенка, Ки вышла замуж за сингапурского дипломата, родила Нину меньше чем через год после свадьбы и профессионально развелась. Когда Нина устроила легкий подростковый бунт в полагающемся возрасте, лет в тринадцать, Ки недолго думая отправила ее в частную академию Крэншо — ход, соединявший в себе заботу о будущем дочери (Крэншо — одна из самых престижных школ-интернатов в стране) с наказанием (она находится в Детройте). До того как я познакомился с Ки, она представлялась мне некоей фантасмагорической смесью свергнутой императрицы с гаишницей. Когда мы наконец встретились, я понял, что был прав.