Михаил Идов - Кофемолка

— Ладно, — сказал я, выбираясь из-за прилавка. — Без фузз-педалей и без мата. Помоги мне.

Мы с Виком согнали Блюца с красного дивана и поставили тот у передней стены зала, прямо напротив французских дверей, лицом внутрь. Сцена получилась так себе — зрители были вынуждены смотреть на певца сверху вниз, — но Вик не возражал. Он играл в заведениях и постраннее.

Толпа начала образовывать подобие полумесяца вокруг исполнителя. Я силой удерживал на лице концертмейстерскую улыбочку. На самом деле зрелище Вика Фиоретти, гнездящегося на нашем новом диване, меня отталкивало. Его жалкие кеды визжали о белый кафель. Это был не человек, а компактный заразный ком неудачи.

— Внимание, внимание, — провозгласил я, хлопая в ладоши. Вик баюкал покрытую наклейками гитару на одном колене, имитируя настройку. Неподрезанные концы струн, расходящиеся от грифа как кошачьи усы, грозили проткнуть мягкую кожу дивана. Мне приходилось сдерживать себя, чтобы не вырвать гитару у него из рук и не вышибить его на улицу с ее помощью.

— Мой старинный друг Вик Фиоретти, которого некоторые из вас, возможно, помнят, почтит нас коротким выступлением. Это, заметим, не станет традицией у нас в «Кольшицком». Более того, я гарантирую, что вы слышите живую музыку в этом кафе в первый и последний раз. — Из толпы донеслись смешки. Я обернулся и увидел, что Вик за моей спиной притворяется, будто смертельно обижен и собрался уходить. — Но, — продолжил я, — именно поэтому, разумеется, сегодняшний вечер столь знаменателен. Вик, прошу, они все твои.

— Вы все мои, — пробасил Вик со злодейским прищуром, выбив из зрителей еще пару доброжелательных хмыков. Я влился в толпу рядом с Ниной. Она с силой сжала мой бицепс.

— Он точно не станет петь ничего отвратительного? — прошептала она. — Он не будет петь «Песню о смегме»?

— Не думаю, — ответил я. — Он все-таки достаточно адекватен.

Вик зевнул, почесал нос, входя в свой сценический образ, и несколько раз подвигал нижней челюстью из стороны в сторону.

— Вот вы, и вы, и вы, и вы, и все прочие добрые люди, — прогнусавил он, не прикасаясь к струнам. Добр' люуууди. Это с равной вероятностью могла быть пародия на Боба Дилана или пародия на плохого имитатора Боба Дилана. Весь смысл Виковой музыки, внезапно дошло до меня, состоял в избежании ответственности: по-настоящему виртуозно он умел делать лишь одно — предвосхищать любую критику, отказывая слушателю в ясных критериях качества.

— Вы тут все небось любите кофе, — продолжил Вик. — Ведь любите же? — люууубите — кофе, и шоколад, и чай, и какао, и орехи, и карамель, и все… все коричневое. Так ведь? Эта песня для вас, любители коричневого. Она называется «Коричневый шарфик», и я посвящаю ее Марку, моему наи-наи-наилучшему другу на свете.

Вик проволок пятерней по струнам, выдав вальяжный соль-септаккорд, и принялся бойко чередовать его с ля-минором в ритме вальса. На первой доле его большой палец цеплял нижнюю струну, очерчивая рудиментарную партию баса, а вся остальная клешня играла неряшливый перебор.

Вик взял резкую паузу и прищурился на зрителей, как будто ожидая, что те хором подхватят еще неизвестный им припев. Выдоив из ферматы все, что можно было, он снова ударил по струнам, приводя мелодию к триумфальному, хоть и предсказуемому, разрешению фа-соль-до.

— Марк, — произнесла Нина сквозь крепко стиснутые и вместе с тем стучащие зубы. — Сделай что-нибудь.

Зрители застыли с отвисшими челюстями. Вик, разбрызгивая слюну, увлеченно солировал на губной гармошке.

Я навис над музыкантом и положил правую руку на его омерзительно теплое плечо. Фиоретти дернулся, запорол аккорд и остановился — сперва замолкла гитара, затем, с влажным всхлипом, гармошка. Аудитория выворачивалась наизнанку, не теряя при этом своей лунной формы; вскоре диван оказался наполовину окружен спинами.

Вик облизал губы и уставился на меня снизу вверх. Его глаза блестели по-собачьи виновато. Нина пробралась к магнитофону и врубила на полную громкость сонату Прокофьева. Мало-помалу возвращалось спокойствие.