Екатерина Мартынова - Исповедь узницы подземелья

Когда я узнала об этой истории, мне показалось, что волосы на моей голове зашевелились, – как она могла оставить этот ужасный поступок безнаказанным? Неужели ей ни разу не пришло в голову, что Мохов может запереть там новую жертву? Ведь если бы она написала заявление в милицию, мы бы не сидели в этом проклятом подвале три с половиной года, ежеминутно балансируя между жизнью и смертью!

Я ненавидела Мохова, я считала и считаю его чудовищем… Я могу с полной уверенностью сказать, что у меня нет и никогда не было так называемого «стокгольмского синдрома». Я не испытывала симпатии к нашему похитителю, я ни разу не сочувствовала ему, не отождествляла себя с ним и тем более не искала ему оправданий. Возможно, если бы он как-то разговаривал с нами, если бы делился своими мыслями, выстраивал какие-то теории, как он видит наше и своё будущее – да, возможно, моя психика и подверглась бы таким изменениям и я начала бы испытывать какие-то чувства, описываемые психологами как «стокгольмский синдром». Это может показаться удивительным, но за три с половиной года общения с Моховым я знала о нем только три вещи: город, в котором он живет, его фамилию и наличие живой матери. Даже свой возраст он держал в секрете. Мы с Леной были для Мохов как… некая разновидность домашних зверьков (не зря же он сравнивал нас с кроликами), он воспринимал нас исключительно с точки зрения сексуальных объектов. Вот у кого-то есть резиновые куклы, а у Мохова были мы… Поэтому и чувства у нас были соответствующие ситуации: ненависть, ярость, злость. Хотя со временем, не могу не признать, чувства мои поменялись. Сейчас, после долгих лет ярко выраженной ненависти, у меня к нему осталась только… жалость. Обыкновенная жалость. Он ведь тоже человеческое создание, он был рожден женщиной, вскормлен молоком своей матери. Что и в какой момент так изменило его, что он пустил свою жизнь под откос и сотворил такое не только с собой, но и с нами?

Еще одним потрясением стала и новость о том, что подельник Мохова, Алексей на самом деле являлся женщиной. И в тот страшный вечер она специально играла роль молодого обаятельного человека, чтобы заманить нас в подвал. Правда, на суде Елена Бадукина (так звали сообщницу Мохова) клялась, что не знала о нашем заточении, но я ей почему-то совсем не верю.

Спустя несколько дней после моего возвращения домой мне предложили консультацию у психолога. Внутри себя я понимала, что помочь мне освободиться от груза мыслей о мрачном подвале на данный момент не сможет никто, но мама настояла – и мы отправились.

Я вошла в палату, где меня уже ждали. Это была женщина средних лет и какой-то… серой, смазанной внешности. Она с нескрываемым любопытством и каким-то… лабораторным интересом смотрела на меня. Под этим пристальным взглядом я на ватных ногах пересекла комнатку и села на больничную койку. Мы познакомились.

– Рассказывайте, Катя, что вас беспокоит, – начала сеанс доктор. Она совсем не понимала, КТО к ней пришел?

– Ничего… – тихо сказала я.

– Может быть, хотите чем-то поделиться?

Как, как я могла по доброй воле начать рассказывать о тех чудовищных вещах, что происходили со мной в подземелье? Неужели доктор этого не понимала?

– Нет, спасибо. У меня все хорошо.

Мы с мамой покинули палату. Больше разговора о психологической помощи у нас не возникало. И я, и моя семья знали, я справлюсь со всем сама, что я – очень сильная.

С помощью близких людей, моей семьи, мне удалось восстановиться и морально, и физически…

Заинтересованные лица отчитались, что я прошла курс психологической реабилитации…

После возвращения домой я дала десятки интервью на телевидении и в прессе. Конечно, с разных сторон я слышала:

– Забудь, стряхни, живи дальше, ты должна нормально жить, поменяй имя.

Но я не хотела молчать. И у меня было несколько причин для этого.

В первую очередь, я хотела доказать, что я, несмотря на годы заточения, осталась нормальным человеком, не потерявшим способность общаться, мыслить, что я не боялась общества и физически выглядела здоровой.

Хотела сломать стереотипы. Со всех сторон слышалось, что я должна затаиться, лить слезы – вероятно, только такой тип поведения пресловутое общественное мнение оценивает как «правильное» поведение жертвы.

Еще одним фактом рассказывать свою историю, стало желание пресечь домыслы о моей жизни под землей и не допустить распространения выдуманных грязных подробностей, которых и так хватало на самом деле. Хотя, как оказалось, сплетни и откровенная ложь все равно присутствовали практически в каждой статье и телепередаче, не говоря уже об интернете… Возмущению моему не было предела, когда я, например, прочитала домыслы о том, что сразу после освобождения мы с Леной купили где-то в Богом забытом месте деревенский домик, и якобы даже строили там для нашего мучителя бункер… Всё это, разумеется, не что иное, как чья-то буйная фантазия. И уж конечно, не выдерживают никакой критики досужие разговоры о том, что мы могли сбежать, но не делали этого, потому что нам якобы даже нравилось жить у Мохова, что мы – девушки легкого поведения, которые получили то, что хотели и все такое прочее. Конечно, все это просто досужие разговоры и грязные сплетни.