Масахико Симада - Хозяин кометы

Торабуру был ребенком, рожденным «между». Он спал, капризничал, улыбался, пребывая между Японией и Америкой, между гейшей и военно-морским офицером, между восемью миллионами боговками и Иисусом Христом.

Пинкертон на «Аврааме Линкольне» вернулся в Нагасаки. С началом японо-китайской войны американцы сосредоточили свою дальневосточную флотилию в заливе Оура и планировали сохранить полученное преимущество, выступая посредником между воюющими странами.

Чио-Чио-сан украсила комнату цветами, зажгла свечи, нарядила сына, сменила его имя Торабуру на Джой, сделала макияж, став самой что ни на есть красивой, и принялась думать, чем бы ей еще удивить Пинкертона.

Она пришла в такое возбуждение, будто наконец-то вернулась из ссылки, которая длилась три с половиной года. Не могла ни сидеть, ни стоять. Три года – большой срок, а три с половиной – еще больше. Сколько раз ею овладевали сомнения: а вдруг он больше не вернется? И она молилась новому Богу, плакала вместе с Торабуру и даже украдкой надеялась на помощь богини Каннон. Каждый день она со своего холма смотрела на порт. Все глаза проглядела. Это уже не были глаза наивной девушки, которая встретилась с Пинкертоном. Грусть сменялась в них надеждой, надежда – грустью; от слез и улыбок у нее появились морщины – совсем другое лицо.

За годы и месяцы тоски и нетерпеливого ожидания Чио-Чио-сан до боли осознала: я люблю его. И именно потому что люблю, я и смогла выдержать одиночество.

Она часто вспоминала короткий медовый месяц, проведенный с Пинкертоном. Как он смотрел на луну, курил сигару, как говорил: «Иди ко мне, моя Лунная принцесса Кагуя-химэ». Как нежно обнимал ее за плечи и учил всевозможным поцелуям: американским, французским, итальянским и прочим. Она вспоминала его широкую грудь, сладко пахнувшую одеколоном, его улыбку, когда он шептал ей по-японски: «Тебе нравится? Ты красивая». Как поразил его узел на поясе ее кимоно и он сказал, что хочет развязать его сам. Разве на такое способен японский мужчина?

Вот он взбежит на холм, увидит ее и Торабуру – и что он скажет прежде всего, что сделает? Может, прольет на нее ливень из тысячи поцелуев и задушит в объятьях? А Торабуру испугается и убежит.

Но Пинкертон не появился в полном ожиданий доме на холме. Пойти самой в порт – поступок продажной женщины, поэтому три дня она ждала, почти не сомкнув глаз, но цветы завяли, а свечи выгорели.

Чио-Чио-сан стала беспокоиться и пошла к консулу. Консул вручил ей пачку денег и передал слова Пинкертона: «Спасибо за красивые воспоминания. Желаю тебе счастья».

Чио-Чио-сан не прикоснулась к деньгам.

– Разве без него я могу быть счастливой? – сказала она.

Когда Пинкертон шептал ей на ушко сладкие слова, любовь Чио-Чио-сан была еще нераскрывшимся бутоном. Он научил ее искусству сиюминутной радости. Он говорил ей: забудь о предках, забудь о потомках, погрузись в беспечную жизнь. В этом и заключался принцип рационального стремления к удовольствию, по-американски. Но цветы любви Чио-Чио-сан начали понемногу раскрываться уже после того, как Пинкертон высосал из них весь любовный нектар и покинул гнездо. И в тот момент, когда любовь Чио-Чио-сан достигла наконец такой силы, что смогла соответствовать мужской силе и принципам Пинкертона, у него осталось только воспоминание о любви.

А затем произошла случайная встреча, которая тихо опустила Чио-Чио-сан на самое дно.

В консульстве появилась блондинка и сказала:

– Отправьте, пожалуйста, телеграмму моему мужу, лейтенанту Пинкертону. – И четко продиктовала текст телеграммы, так что Чио-Чио-сан услышала каждое слово: – «Встретилась с ребенком и няней тчк он хорошенький зпт возьмем его воспитаем Америке тчк».

Чио-Чио-сан поняла, что американка – законная жена Пинкертона. Судя по всему, в ее отсутствие женщина встретилась с Торабуру и Судзуки. Вполне вероятно, что Чио-Чио-сан была готова смириться с судьбой, отбирающей у нее не только мужа, но и сына. Она тихо сказала побледневшему консулу:

– Передайте, пожалуйста, привет господину Пинкертону. А его супруге – пожелайте счастья.

– Что вы собираетесь делать? – спросил ее обеспокоенный консул.

Чио-Чио-сан, склонив голову в низком поклоне, ответила:

– Буду жить танцами, – и ушла.

Поглядев в лицо сыну, она сказала:

– Ты теперь больше не Торабуру – Чайные Глаза и не Джой – мальчик радости, ты Сороу – горе, – и прижалась щекой к его щеке.

Мальчик пока мог только понять, сердится его мать или радуется, и с недоумением смотрел на ее полное грусти лицо.