М.К.Кантор - Учебник рисования, том. 1

- Еще Пушкин сказал, - проявил эрудицию дантист Оскар, - «угораздило меня родиться в России с умом и талантом». Думаю, это главное, не так ли?

- Оскар читал буквально все, - восхитилась Тереза фон Майзель. - Это не человек, а энциклопедия! Где вы находите время, Оскар? Поделитесь вашим секретом! А что, Пушкин хорош?

- Я ставлю его довольно высоко.

- В России очень тяжелый быт, - сказала журналистка, - ведь правда?

Думаю, вашей жене было непросто. Но зато много разговоров о смысле жизни. Одно связано с другим, как вы думаете? - сказала журналистка.

- Наверное, поэтому, - едко заметил Оскар, - Ленин и посадил всех философов на пароход - и отправил прочь из России. Чтобы было поменьше разговоров о смысле жизни.

Дался им этот пароход, подумал Гузкин.

- Разговоров о смысле жизни хватает и сегодня. Вы поезжайте в Россию, походите в гости к простым людям, к интеллигентам, - сказала журналистка.

- А вы бывали в России? - спросил Гриша.

- Я-то? Я приезжала специально брать интервью у художников-авангардистов. Только с вами, к сожалению, не встретилась.

- А с кем встретились? - ревниво спросил Гриша.

- Ах, это неважно. Главное, что мы с вами увиделись.

- Да, - сказал Гузкин, прикидывая, что это: немецкая воспитанность - или признание в чувствах.

- Я - славистка, люблю русские разговоры о смысле жизни.

И она, совсем как русские интеллигенты, заговорила о смысле жизни. Зовут ее Барбара фон Майзель, барон с баронессой приходятся ей родителями, приехали навестить ее из Мюнхена. Но что привлекательного в обеспеченной жизни? Русскому она училась в Бохуме на знаменитой кафедре славистики, у Питера Клауке («Вы наверняка читали его статьи о втором авангарде»), пишет статьи о восточноевропейской культуре. Недавно она рассталась с бойфрендом Штефаном, у нее случился психический стресс; но теперь все позади. Она спросила о семейном статусе Гузкина, и Гузкин неопределенно пожал плечом.

- Живу сейчас один, - сказал он.

- Живете раздельно? - спросила Барбара.

- Ну да, раздельно, - ответил Гузкин, и это было правдой, поскольку жена осталась в Москве, ожидая, пока Гриша устроится и позовет ее.

- Показать вам город? - спросила Барбара. - Доедем до Кельна, посмотрим Кельна дымные громады. Вы любите Блока? Он важнее, чем Ахматова? Вы дружили с Бродским?

- У нас с Джозефом много общих знакомых, - сказал Гриша осторожно. Он хотел сказать «с Иосифом», но место, собеседница и, так сказать, дискурс беседы подсказали ему английский вариант имени.

- В России тоже есть архитектура? - поинтересовался барон.

- Да, - сказал Гузкин, - есть какая-то, - он подумал, что из вежливости к хозяевам надо было сказать, что архитектура плохая. Надо было сказать так: находясь здесь, среди соборов Европы, ну и так далее.

- Хм. Любопытно. И соборы есть?

- Соборов нет, есть церкви. Но церкви большевики разрушили.

- Как, все?

- Все, - сказал Гузкин, впрочем, не очень уверенно. Где-то ведь протоиерей Павлинов служит. Отступать, однако, было некуда, и он еще раз сказал: Все разрушили. До основания.

- Вандалы, - барон отхлебнул вина, подержал во рту, покатал за щекой, проглотил, - дикари. Он для верности сделал еще глоточек, сверил ощущения с первым опытом, кивнул себе и вину, а про большевиков добавил: - Монстры.

- Отрадно, что эта глава истории завершилась, и теперь Россия снова может быть частью Европы, - сказал хозяин дома, а его друг Оскар скептически покривился: мол, неизвестно еще, завершилась ли эта глава. Оскар положил руку на колено Юргену, словно предостерегая друга от избыточного энтузиазма, но в простой этот жест вложил он и еще некое чувство - не погладил, нет, только тронул, но особым, бережным касанием, так художник касается палитры, так букинист трогает страницу редкого издания.

- Это еще предстоит выяснить, - сказал Оскар, - история не дала еще ответа.

Сюда бы Борю Кузина, подумал Гузкин. Вот кто умеет рассказать про Россию и Европу. Он пожалел, что не умеет, как его московский друг, говорить круглыми фразами, делать паузы и оглядывать пораженных собеседников ироническим взглядом.

- Недавно перечитал первые декреты Ленина, - сказал Гузкин, повторяя то, что слышал от Бориса Кузина и в точности копируя его интонацию, - и совершенно поразительно, - здесь он горько усмехнулся, совсем как это делал Кузин, когда рассказывал о Ленине, - до чего мало там было человеческого. Он был машиной, но никак не человеком.

- Кажется, это по личному распоряжению Ленина расстреляли поэта Гумилева, - сказал Оскар.