М.К.Кантор - Учебник рисования, том. 1

- Правда?

- Стараюсь представить, как вы живете. Неухоженный, некормленный. Женщины рядом с вами нет, - она ласкала его, - и никто вас, наверное, не любит. Душа у меня за вас болит.

- Это вы напрасно, Алина.

- Разве вы понимаете, когда говорят искренне. У меня действительно болит душа. Вы бы занялись чем-нибудь. Партию бы создали, галерею открыли.

- Зачем?

- Сейчас все что-нибудь такое делают. Наш знакомый, Плещеев, тот, что издает «Колокол» в Лондоне, так он, например, мебелью старинной торгует.

- Спекулянт? - спросил Струев. - Человек со взглядами на прекрасное?

- Знаменитый антиквар.

- И дантистов теперь много, - сказал Струев рассеянно, - куда ни пойдешь, везде стоматологические кабинеты.

- Плещеев, кстати, тоже начинал как дантист. Двадцать лет назад эмигрировал, работал дантистом, теперь крупнейший галерист Нью-Йорка и Лондона. И знаменитый издатель.

- Славное прошлое, - сказал Струев, - достойная профессия, прогрессивные взгляды.

- Вы над всеми издеваетесь, Семен.

- Это серьезней, чем вы думаете, Алина. Мир сегодня - это мир победивших дантистов.

- А как же антиквары?

- Антиквары наступают дантистам на пятки. Это второй эшелон цивилизации. Но дантисты впереди.

- Вы считаете?

- Уверен. Дантисты правят бал. Антиквары представляют историю, а дантисты символизируют прогресс.

- И люди, как правило, интеллигентные, - сказала Алина. - Плещеев - широкообразованный человек

- Дантисты еще себя покажут. Они еще оформятся как политическая сила.

- Все дантисты, каких я знаю, люди демократических взглядов.

- Еще бы. За дантистами будущее. А Дима Кротов - он не дантист?

- Вы смеетесь, а, между прочим, стоматологический кабинет - выгодное вложение денег.

- Я открою антикварный бутик дантиста, - сказал Струев, глядя на оскалившихся драконов и скалясь им в ответ. - Радикальным решением будет совмещение антикварного бутика с зубным кабинетом. История и прогресс - все сразу. Антикварная стоматология - вот неиспользованная ниша, ее я и займу. Раритeтныe бормашины, никакого наркоза. Как вам?

- Опять жуткая боль, - Алина улыбнулась искусственными зубами, неотличимыми в полутьме от настоящих. - Боже мой, мы только избавились от страха - а вы опять! Ну и выдумки у вас.

- Серьезное политическое движение не должно чураться грязной работы. А рекламой я сделаю свою улыбку, - и Струев показал Алине кривые клыки.

Выходя от Багратион, Струев опять столкнулся с домработницей. Марианна Герилья, как всегда, неожиданно возникла в коридоре - траурная старуха со змеиными глазами.

- Вы пришли потому, что мне скучно? - спросила она.

- Не совсем так, - честно ответил Струев.

- Значит, вы не ко мне пришли? Времени на старуху нет.

- Тороплюсь.

- На Алину, значит, время у вас есть, а на меня - нет.

- Так получилось.

- Но я интереснее Алины. Я пережила и продумала больше. И мне есть что вам рассказать. Объясните, почему вы тратите время на нее, когда есть я?

- Я не могу этого объяснить, - сказал Струев, - не все можно объяснить.

- Нужно объяснять все. Мне непременно надо объяснить вам одну вещь. Прямо сейчас.

- Слушаю вас.

- Я, - сказала старуха, - не умерла. Они так думают, но ошибаются. Меня забыли и предали, но не убили.

- Утро, - сказал Струев, - пойду-ка я домой.

- Они травили меня собакой. Напускали добермана. Но я выжила, а пес сдох.

- Рад, что вы здоровы.

- Никому, - сказала старуха с надрывом, - никому нет дела до того, как я страдаю. Я не могу сомкнуть глаз. Брожу ночами по чужой квартире и мне больно! Слышите? Мне больно! Здесь! - и она вдавила руку в костлявую грудь.

- Снотворное примите.

- Ничего не помогает. Пусть боль меня отпустит и придет покой. Вам безразлично. Я вижу - вам безразлично!

- Позвольте пройти.

- Думайте про меня. Прощайте - и думайте про то, как мне больно.

Струев оскалился и прошел мимо. Интересно, есть ли женщина, у которой бы ничего не болело, подумал он. У одной - душа, у другой - голова, у третьей - революция. Впрочем, какая разница, какое дело ему, дантисту-антиквару. Он думал о своих пациентах без сострадания.

Символом гильдии святого Луки, гильдии живописцев, является упорный вол, поскольку главная добродетель живописца - терпение. Разумеется, необходим талант, желательно наличие вдохновения, но это вещи второго порядка. Они не стоят ничего без смиренного упорства. Труд живописца однообразен. Только новичку кажется, что запах краски пьянит, а прикосновение к палитре волнует. К запахам привыкаешь и лет через двадцать перестаешь их различать, прикосновение к холсту и палитре становится делом обычным и волнует не более, чем одевание рубахи поутру. Всякий день живописец начинает с одних и тех же движений: приготовления палитры, составления связующего, разливания скипидара по масленкам, протирания кистей, натягивания холста. Поэзии в этом нет, это ремесленные занятия. Всякий день он берет в руки мастихин и соскабливает вчерашние ошибки с холста, и то, что еще вчера казалось достижением, валится цветными струпьями на пол. Вот он, вчерашний труд, лежит у его ног - каша из бесполезно перемешанных красок. Так всякий день начинается с перечеркивания вчерашнего, еще точнее сказать так: всякий день начинается с низведения вчерашнего вдохновения до ошибок мастерового. В работе нет поэзии. Всякий день художник берет в левую руку палитру и пригоршню кистей и начинает монотонный бег по мастерской, к холсту и обратно: взад-вперед, взад-вперед. Чем лучше картина, тем больших усилий она стоила, тем длиннее была дистанция бега, тем больше однообразных дней прошло возле холста.