М.К.Кантор - Учебник рисования, том. 2

- В ту пору, когда мы с тобой приобретали убеждения, - оскалился Струев, - мы хотели одного - возможности производить свой товар и менять его на другой товар, чтобы жить, как нравится. Мы даже были готовы к тому, что деньги станут символизировать нашу свободу.

- Цивилизация нуждается в символе для оборота ценностей. И только.

- Ты умнее меня, - сказал Струев. - Книги пишу не я, а вы с Марксом. Поправь, если я ошибусь. Товарный фетишизм провоцирует поступательное движение цивилизации, прогресс. Разница между модным автомобилем и просто автомобилем - этот промежуток и есть символ прогресса. В стоимость товара помимо стоимости труда закладывается социальное значение: роль товара как атрибута власти, моды, успеха. Вот эта социальная роль оплачивается деньгами и воплощается в новых, еще более качественных предметах. Но что делать, если у тебя уже есть все автомобили: и те, что существуют, и те, что еще не существуют? Весь мир твой, всегда будет твой. Рано или поздно товарный рынок приходит к концу, поскольку производство превысит возможные потребности власть имущих. Ты скажешь: их аппетиты безграничны. Верно, аппетиты безграничны, но не на товары, а на власть. Ты мне вот на что ответь: если ценность уже ценностью не является, символу - как быть, что символизировать? Тогда значение товарного фетишизма как двигателя прогресса теряется - и деньги отныне нужны для другой цели. Деньги были символом товара, но давно товару не соответствуют, поскольку для тех, кто обладает реальными деньгами, - товар требуется иной, чем тот, который производится трудом. То, что производится трудом, у них давно есть. Товары не нужны, товарный фетишизм не работает, но рынок, рынок потребен! Теперь все иначе, гражданин профессор: передайте Марксу при случае, товарный фетишизм существует при наличии труда, как движущей силы истории. Однако отношения труда и капитала изменились, и фетишизм иной, соответственно.

Клауке слушал филиппики Струева с выражением удивленного сожаления. Удивлялся он тому, что художник может запомнить столько глупых слов. Те мастера авангарда, чьи изделия он продавал, тоже любили поговорить, но все-таки меру знать надо. Сейчас уместно было бы пошутить, рассказать анекдот из личной жизни Маркса, как это принято в хороших домах, если надо мягко увести разговор в приличное русло. Что бы такое припомнить про комичную жизнь основоположника? Кажется, у основателя марксизма были чирьи на заднице. Клауке оттачивал про себя остроту - чтобы получилось не вульгарно, но смешно.

- Маркс ждал, что мы перейдем в царство свободы? Не ошибся - перешли! Но и в царстве свободы - рынок оказался необходим, как институт, ответственный за иерархию свободы. Ведь и свобода нуждается в конкурентной стоимости. Это и есть подлинное перераспределение рынка: надо наладить такую рыночную систему, чтобы правда всегда была на стороне сильного. Сегодняшний рынок вырабатывает иную прибавочную стоимость, производит иной социальный фермент - культурный фетишизм, фетишизм правовой. Не товар конденсирует в себе символ власти, но нечто эфемерное. Когда ты говоришь, что меняешь деньги на свободу, ты прав: деньги отныне меняют не на товар, но на культуру, на убеждения - которые в такой же степени фикция, как и деньги. И мерой прогресса стал не труд, а право на пользованье чужим трудом. То, что произошло, - сказал Струев, - естественно, поскольку движущей силой истории стал не пролетариат, а интеллигенция.

- Не подозревал, что интеллигенция стала правящим классом, - сказал Кузин с сарказмом.

- Ну, - сказал Струев, - когда-то надо и начинать. Без интеллигенции новый порядок не построить, как без пролетариев - не освоить угольный бассейн. Интеллигент - он зачем обществу нужен?

- Зачем? - спросил Клауке с интересом, но Струев ответил не ему, а самому себе:

- Затем, что интеллигент обслуживает иллюзии так же усердно, как рабочий станки. Культурный фетишизм, фетишизм прав и свобод, обозначает зависимость человека от иллюзии - от туманной разницы между свободой и несвободой. Заметь, я говорю не о заключенном и вольном гражданине, но о двух одинаковых гражданах, одного из которых убедили в том, что он свободней другого. Или - еще проще: две культуры, две истории. Они разные, ничем не похожие. Но если их несходство обозначить не географическими терминами, не историческими фактами, а условной величиной - тогда возникает иллюзия, что несходство их - вещь преодолимая. Вот эту условность интеллигенция и обслуживает. Страну, гражданина убеждают - разницу между свободой и несвободой, говорят ему, можно и должно осознать так же ясно, как разницу между новым модным автомобилем и немодным. Но, скажет гражданин, мне все равно, на каком ехать, мне лишь бы колеса крутились. Он скажет, что ему достаточно любой свободы, лишь бы был живой и без наручников. Нет, внушают ему (как раньше, насчет автомобилей), разница огромна. Если ты живешь в стране не вполне демократической, без рыночной экономики, без определенных конституционных прав, то и твоя свобода - так себе, второго сорта вещь. На рынке свобод не котируется.