М.К.Кантор - Учебник рисования, том. 2

- Можно утешать себя мыслью, - сказал Струев, - что не мы одни страдали.

- Вот как, - сказал Кузин, - а кто же еще? Кому особенно тяжко пришлось за минувшие годы? Разве еще кто-то пострадал?

- Народ, - ответил Струев.

- Ох, только марксизма нам еще не хватало! Понимаю, сейчас уместно указать на так называемый народ. Особенно от тебя это слышать уместно. Но простые люди страдают всегда, при любом режиме. А вот для интеллигенции - это неожиданный удар.

- Бывали случаи в истории.

- Ты еще вспомни Сократа. Или Диогена. Да, в бочке пока не сидим, верно. Цикуту в кофе пока не льют. Подчеркиваю, пока не льют. Хотя почем знать? Ежедневное оскорбление - чем не цикута? И знаешь, Семен, когда я сравниваю эту квартиру с хоромами Кротова, то мне моя жилплощадь сильно напоминает бочку.

- А я думал, тебе всего хватает.

- Я не жалуюсь. Просто называю вещи своими именами.

- И пособий Открытого общества больше нет?

Кузин посмеялся сухим, недобрым смехом.

- И стипендию не платят?

- Забудь об этом.

- И читать лекции не зовут?

- Я направил запрос в сорок университетов мира - с предложением прочесть курс лекций о прорыве в цивилизацию.

- И что же?

- Молчат.

- Да, я вижу, что ты одинок, - сказал Струев.

- Одинокий волк

- Придется вернуться в подполье.

- Я не называю свою жизнь - подпольной, - хладнокровно сказал Кузин, - просто есть определенное место, отведенное для русской интеллигенции. Следует принять его как данность.

- Неужели привык?

- Становишься жестче, вот и все. Пропадают сантименты. Когда я понял, что отныне сам отвечаю за себя - без подачек, без премий, - что ж, это было тяжело. Я закрыл дверь - и остался один. Надо было пройти через одиночество. Но, когда пересилишь одиночество, закалишься душой. Человек, - сказал Кузин, - формируется в сопротивлении среде.

- Ты справился?

- Я почувствовал, что зачерствел. Мне опротивели бессмысленные приемы, салоны, фуршеты. Ничто так не оскорбляет сознание, как бессмысленная суета. Я отказался от всего. Я сделался тверд.

- И это, - сказал Струев, - значит больше, чем успех.

- Это судьба.

- Мы действительно похожи, - сказал Струев.

- Одинокие волки, - сказал Кузин, испытывая отвагу.

- Удачно, что мы заговорили об этом. Как волк волку, - сказал Струев и оскалил клыки, - я хочу предложить тебе одно занятие. Например, загрызть пару жирных баранов. Сумеешь?

- Что ты имеешь в виду?

- Обидно - закрыться в библиотеке и помереть. Они этого от тебя и ждут, Борис. Они нас с тобой обманули, Борис.

- У меня остаются мои убеждения, - сказал Кузин надменно, - их можно украсть, но отнять нельзя. А что ты мне предлагаешь?

- Дело опасное, но разве нам есть что терять, Борис? Как говаривал Карл Маркс, нам с тобой нечего терять, кроме своих цепей.

- С каких пор ты цитируешь Маркса? - спросил Кузин. - Прочел старого дурака?

- Прочел, - сказал Струев, - концепция устаревшая, но любопытная.

Питер Клауке счел уместным вступить в беседу. Европейский воспитанный человек, он был обучен правилам застольного этикета, по которым полагалось в определенные моменты делать определенные вещи. Например, если в комнату входила дама, следовало встать со стула и шаркнуть ножкой, если подавали рыбу, надо было брать гнутый широкий нож в форме лопаточки, если рассказывали анекдот, полагалось негромко смеяться. Если звучало имя Карла Маркса, следовало изображать легкое недоумение: поднимать брови, широко раскрывать глаза, можно даже покашлять. Примерно так ведут себя, чтобы пресечь застольное хамство, - например, если кто-то из гостей выпьет лишнее и станет петь песни. Питер Клауке выполнил необходимый ритуал, положенный в данном случае: он несколько приподнял брови, округлил глаза, покашлял.

- Маркс? - переспросил он. Так полагается делать воспитанному человеку: переспросить, чтобы дать собеседнику возможность исправиться. В конце концов, не стоит лишать собеседника права на отступление.

Поскольку Струев промолчал, Клауке счел уместной еще одну реплику; в некотором смысле он отвечал за Маркса в этой комнате, будучи немцем. Именно его земля принесла миру теорию, погубившую миллионы.

- Мы, - сказал Клауке, кругля глаза, - полагаю, говорим об одном и том же персонаже? Экономист, написавший скучную книгу о товарном фетишизме?

Струев повернул к Питеру Клауке свое некрасивое лицо и посмотрел на немецкого профессора. Была у Струева такая манера смотреть, в высшей степени неприятная: он глядел на собеседника пристально и одновременно растягивал рот в усмешке, показывая кривые желтые зубы. Он смотрел на Клауке, скалился и не говорил ни слова - просто изучал немца. Насмотревшись, отвернулся, и Клауке стало обидно. Впрочем, успокоил он себя, так и должна проходить дискуссия о марксизме: упомянули, подняли брови, хмыкнули, помолчали.