Геннадий Падаманс - Вудсток

Люди все разошлись, расползлись по своим норам, обособились. Музыка — это последнее, что их центрует, побуждает высунуть нос. Музыка. Где она, музыка?.. Где?

Когда-то у всех было общее небо, общий лес, общий бог. Ныне у каждого свой потолок. Свои планы на жизнь, своя тактика и стратегия, свой громадный секрет. Плывёт одинокий пловец, и хочется крикнуть ему над водой прямо в ночь:

«Братья и сёстры! Что с нами случилось? Почему мы не слышим друг друга? Почему мы не видим друг друга?»

Горячие мысли в холодном субстрате. Он выйдет на берег, поклонится, скажет: «Я пришёл к вам. Я чист».

На берегу понуро притулилась одна Танька, беспризорный костёр еле теплится, музыка испарилась. В глазах Таньки нет радости, губы её посинели, и говорит она в сторону:

— Тебе надо сматываться. Гога с Женькой пошли искать тебя на тот берег. Гога поклялся набить тебе морду, если ты выплывешь. Кажется, он не шутил…

Первым делом согреться. Одолела трясучка, тело идёт ходуном, зубы стучат; Эрик хочет спросить, где остальные, помимо Гоги, но покуда он вспоминает произношение слов, Свержицкая сообщает сама:

— Остальные уже почесали на первую электричку. Не хотят опоздать на историю.

«Не опоздают!» — пытается выдавить выплывший, но Танька вставляет своё: «Мне тоже пора».

Палатку забрали Шумилов с Толяном, одежда Эрика греется возле костра, кроме плавок — захвачены Гогой. Свержицкая давно одета и намеревается уходить, но ведь надо оставить какую-то метку, записку — даже крикнуть пловец не в состоянии. У девчонки должна быть губная помада, он ищет бумагу — но где её взять?.. Есть три рубля, однако на них не напишешь помадой… оставить рубашку?.. Танька находит салфетку. Буквы скачут и свистопляшут, но при сильном желании всё же слагаются в записку: «Гога, встретимся на истории. Эрик». Теперь закрепить, придавигь камнем возле костра, воткнуть сосновую ветку для знака — и можно идти.

Светает. Молочное небо набрякло ответственным днём, вдалеке шумит поезд, нескончаемый товарняк, за ним вслед пойдёт электричка. Там, на станции, уже ждут её Савчук и Толян. И Шумилов, и Катька. И Свержицкая тянется к ним, спешит без оглядки — почему так тоскливо, ну почему?…

— Татьяна, постой, — Эрик восстанавливает дар речи. — Знаешь, плевать я хотел на историю СССР. И на первую электричку. Пошли лучше куда-нибудь. Просто куда-нибудь.

Груша безропотно сворачивает с еле заметной тропинки. На станции их не дождутся.

— Знаешь, — говорит снова Эрик, — я так много понял. Как здорово люди врут. Какое у них чувство собственной важности. А если так разобраться, это лишь заблудившаяся жалость к себе. Зачем люди так набивают свою цену? Будто дерутся за них Господь Бог и Сатана. За зверей, за цветы и деревья никто не дерётся, а вот за души людские ожесточённая битва космических классов. Кому это надо? Кому?.. Человек боится себя. Но не смеет признаться… Если б был Сатана, любой настоящий поэт без раздумий принёс бы в зубах свою душу всего лишь за пару бессмертных стихов. Но тару не принимают. И всё, что у нас остаётся, это только мы сами. Мы сами!

Груша молчит, безответна, молча шагает вперёд промеж деревьев. Эрик меняет пластинку:

— Я теперь отращу настоящие патлы. Никто уже не заставит обрезать. Махну в Крым, там собираются хиппи. Там устроим свой лагерь. Понимаешь, мы живём в конце эпохи…

— А дальше? — вдруг отзывается Груша, совершенно не слыша… или слыша своё. — Что дальше? Крым, это что, вся твоя жизнь?

— Дальше, правда, туман, — соглашается Эрик. Уже в ноябре в Крыму слишком холодно. Это ведь не отель Калифорния.

— Отель «Калифорния» тебе не по карману, — сердито усмехается Свержицкая, сама трезвость. Совсем не по карману. Пора повзрослеть.

Что она знает, Свержицкая? Отель Калифорния вовсе бесплатный, но ведь не в том дело, ведь туда не попасть, когда родился здесь. Значит, нужно действовать там, где родился. Отель Советский Союз тоже неплохо звучит. Вовсе не плохо, когда тебе всего шестнадцать, и впереди так много. Не только Свержицкая и не только история.

Тропинка обрывается в дюнах, тонет в песке. За дюнами плещется море, во все стороны — море, кроме одной. Там устье речушки, несколько домиков и большие-большие деревья. И сзади деревья, другие, неизменные сосны.

Как человек насилует мир. Смотрит в небо, дабы увидеть там знаки. Молится Богу ради поддержки. Деревья как вехи. Земля обязательно мать. Всё обусловлено — и ни грамма свободы в голове человека. А мир улыбается сам по себе. Если это зовётся улыбкой. Если это зовётся… Приходит.