Леонид Нетребо: Банище

А Иван — молодой, несозревший вулкан, к которому она пристала в этой тоскливой безбрежной безысходности: в раскаленной лаве уже гибнут их братья и сестры, но положение для Марты, балансирующей на краю кратера, еще не смертельно, и в гейзерах — хоть горячая, но вода!

Счастье ли это?…

А в чем еврейское счастье?.. Нет его!

Как будто гром с неба — винтовочный залп, густой и неумолимый. Часть красноармейцев погибла сразу, другая пыталась отстреливаться, двое побежали к реке, но их уже нагоняли конные гайдамаки.

Марта получила пулю в ногу и корчилась от боли на бричке, замечая, впрочем, как разбойники расправлялись с выжившими после залпа красноармейцами из сопровождения, безжалостно коля их штыками, рубя саблями, добивая дубинами. Ее запряженная лошадь пала на задние ноги, словно присела отдохнуть… Теперь и Марте конец. Только вот прежде измучают, надругаются… Превозмогая боль, повернулась на спину, достала Иванов наган, горячо поцеловала его, будто любимого, приткнула ствол к сердцу, зашептала слышанное в детстве и навсегда оставшееся в памяти:

— Господь Вселенной! Прощаю всех, кто обидел меня, и да не будет никто наказан из-за несправедливости, допущенной ко мне! — и добавила уже не из молитвы: — И меня прости, Господь Вселенной!

Осечка!.. Ах, Иван, наказание ты мое!

— Да куда ж ты, забава наша! — крикнул подскочивший краснорожий бородач, оскаливаясь волосатым ртом, и, весь дрожа, стал отнимать оружие. — Рано ишшо! Награда ж ты наша. Медаль гайдамацкая!

Марта боролась, с ужасом представляя, что с ней сотворят. Бородач матерился, выкручивая ей руки, а когда отнял револьвер, засмеялся и со всего маху ударил лежащую кулачищем по лицу. Но та не успокаивалась, а, перевернувшись на живот и плюясь кровью, продолжала шарить руками в соломе, силясь отыскать свою сумку с документами, в которой всегда была ее любимая финка — одесский талисман… Бородач поднял с земли дубину и, бормотнув:

— Эх, шалыга, не убий! — размахнувшись, опустил ее на голову женщины.

…Марта очнулась.

Вокруг стояли разбойники и довольно шумели:

— Гы-гы!.. Гля, ожила! А еще хошь? Живую-то?..

Она, совсем голая, лежала с разведенными ногами на мешках, полных хлеба, который не довезла до волостных складов. На ней всюду была кровь с прилипшими зернами пшеницы — ноги, промежность, живот, грудь. Попробовала свести бедра, но подчинилась только одна нога, согнувшись в коленке. Попыталась двинуть головой, но та как будто присохла к мешковине. Вспомнив, как замахнулся на нее бородатый мужик, поняла, что под головой тоже спекшаяся кровь. Медленной волной накатывала боль, сверху донизу, но особенно болела пробитая пулей нога, ужасно хотелось пить. Марта застонала.

— Хватит, уходим, господа!

Это выкрикнул пожилой седоусый мужчина в истрепанном офицерском кителе, аристократического облика — высокий, худой, с длинной шеей, острым орлиным носом и с выпуклыми стеклянными глазами, близко сдвинутыми к переносице. Видимо, бывший офицер.

Подошел тот самый краснорожий бородач с саблей в руке.

— Кишку пора пускать, ваше благородие? — спросил хмуро, кивая на Марту.

Офицер поколебался и ответил нетвердо:

— Женщина все-таки, господин хорунжий!

— Какая там женщина! — возразил бородач. — Только что — как и у наших баб, не поперек. Жидовка! От ихнего брата все беды, вашбродь! Через них да через немчуру разную друг друга и жизни лишаем, да ешшо радуемся от ефтова, покрякиваем… К тому же, комиссарша! Агитаторша! Самое страшное для русского человека племя. Русский человек, ваше благородие, — порох. Да такой дурной порох, который словом зажечь можно. Она вот самая спичка и есть!

Офицер встретился взглядом с Мартой и, вздохнув, отвел глаза. Беря под уздцы коня, сказал преувеличенно бодро:

— Ай, отец, да вы философ! Не забывайте, хорунжий, что мы причисляем себя к Союзу защиты родины и свободы, а не к татям-подорожникам! Не стоит, дружище, мараться боле. И так испачканы… Может, на том свете и зачтется… Хотя, куда уж… — выдохнул с отчаянной грустью и вскочил в седло.

— Нет, — засмеялся бородач, приседая рядом с лежащей на мешки, — за просто так комиссаршу даже на тот свет не отпушшу. Слыхали мы, — обратился он к Марте, — как ты на митингах богохульствовала. Хрипела малость да картавила, ай-ай-ай! — весело заглянул в полные ужаса глаза: — Струмент тебе подправить треба!

Он налег ей на грудь, придавил локтем горло, а после того как у несчастной вывалился язык, поймал его двумя пальцами и, сказав: «Давеча оружию свою целовала? На вот мою поцелуй!» — как искусный повар, ловко подсек плоть острым клинком.