Оператор, высокий и синеглазый, похожий на скандинавского путешественника — с тонкими светлыми локонами на голове и бакенбардами, сросшимися с ровной ухоженной бородой, — наводил камеру на «солдат» первой шеренги. Иногда чернявый при этом задавал вопрос, на который следовал, порой сбивчивый, но, как нетрудно было догадаться, заученный ответ. Задняя шеренга угрюмо, но согласно кивала. Раз кивнул и Колька, не удержавшись от короткой саркастической ухмылки.
«Мы осуждаем агрессию против мирного народа…», «Я не хотел ехать на эту войну, но меня заставили, стали преследовать семью…», «Нам повезло, что попали в плен — теперь мы не участвуем в несправедливости по отношению…», «После всего, что мы сделали, даже удивительно, что к нам здесь так гуманно относятся…», «Наши войска несут огромные потери, которые скрывает наше командование…», «Мы просим мировое сообщество вмешаться и прекратить…»
Сразу после того, как оператор выключил камеру, пленников стали уводить. Колька заметил, как улыбчив «скандинав», провожающий взглядом только что интервьюированных, и как сделались надменны глаза того, который минуты назад с доброй улыбкой задавал вопросы по-русски, — так провожают глубоко презираемых и безнадежных к перспективе выжить врагов: никто никогда не расскажет, как было дело…
— О’кей, Билл?
— О’кей, Андрей!
По местам их развозили на тентованном грузовике. Кольке с хромым хозяином пришлось ехать дольше всех. Настал момент, что в кузове осталось трое: раб, господин и охранник (подросток с короткоствольным автоматом). И только тогда, сидя на полу кузова, Колька решился спросить, кто с ними сегодня «занимался». На что хромой, ухмыльнувшись, ответил:
— Один — дурак, другой — проститутка.
И, помолчав, добавил в оправдание, хотя и не нуждался в нем (скорее, эта была мысль вслух):
— А что ты хочешь? Без них войну не выиграть!..
Колька же принял это как обращение к равному, и у него вырвалось:
— Я бы тоже хотел сказать что-нибудь в камеру!..
Хромой насторожился, но, стараясь не показывать напряжения, с деланной небрежностью предложил:
— Так в чем же дело? Скажи сейчас! Следующий раз учтем, может, дадим слово.
— Я бы сказал, — Колька немного подумал, как будто действительно говорил на аудиторию, поэтому готовил фразу короткую, но емкую. — Я бы сказал, что я ни в чем не виноват перед народом, яркие представители которого держат меня в зиндане, как собаку… — Колька опустил голову, боясь посмотреть в глаза хромому.
Хромой начал вкрадчиво:
— А я, дурак, думал, что ты попросишь прощения…
— За что?! — воскликнул Колька и поднял голову.
Сильный удар сапогом по лицу завалил его на пол кузова. Он свернулся клубком, обхватив голову руками, чувствуя, что кровь хлещет из разбитых губ. Хромой, поднявшись во весь рост и схватившись для устойчивости за раму, на которую был натянут тент, избивал Кольку одной, здоровой, ногой; это существенно уменьшало Колькины страдания.
— Ты!.. Собака!.. Должен!.. Извиняться!.. За наших беженцев!.. За то!.. Что вы!.. Убили!.. Моего!.. Дядю!.. Или брата!.. Племянника!.. Или тетку!.. Сестру!.. Или соседа!.. Или друга!..
Хромой быстро устал. Он сел на откидную лавку и вдруг заплакал; он сморкался, утирался, матерился… Подросток боялся смотреть на хромого и только с преувеличенным вниманием следил в прорезь прицела за Колькиными движениями, повторяя их ходом автоматного ствола. Колька чувствовал, что может сейчас говорить: бить его уже не будут и уж точно не убьют. Он уже не обращал внимания на кровь и, выплюнув с кровавой слюной зубную крошку, свирепо прошепелявил:
— Но я же не Иисус Христос, чтобы страдать за все и за всех… За то, что где-то было… И за то, что когда-то будет…
Хозяин задохнулся и выкрикнул бессильно:
— Ты, собака, кусок своего Христа, еврейского выродка!.. Поэтому — страдай! Но молиться на таких, как ты, никто не будет! Сдохнешь — никто не узнает!..
Колька с самого начала удивлялся, что сидит в полуподвале один, без соседей. Потом он сделал вывод, что, видимо, попал к хозяину в этот трудный, нестабильный для рабовладельцев период. Иногда ночью ему казалось, что он слышит какой-то шум, похожий на громовые раскаты. Теперь он вздрагивал от каждого звука рядом с собой. А таковых случалось много: то дети хозяина придут (те, которые, периодически на нем «тренировались»), чтобы принести еду и забрать нечистоты, то хозяин со своими вопросами или с тем, чтобы увезти (обычно ночью) на очередную показательную экзекуцию. После экзекуций Кольке казалось, что наступал предел его терпению: оказываясь вновь один, он падал на устланный соломой пол и мечтал о том, чтобы Бог дал ему решимости — разогнаться и вонзиться головой в бетонную стену… Но такой решимости не появлялось, и мучения продолжались.
Читать дальше