Леонид Нетребо: Рассказы

Пораженный открытием, он какой-то период времени пытался внимательнее всмотреться в облик матери — фигура, лицо, походка, голос… Не находя ничего особенного в каждом из этих слагаемых, вернулся к исходному, полному, как ему казалось, восприятию, но, помня себя недавнего, еще не удивленного, постарался воззреть на мать вдруг, в состоянии ошеломленной неожиданности, сквозь пахучую ветку, глазами взрослого мужчины, курящего и чужого. Когда это удалось, образ привлекательной женщины настолько сильно заслонил иконные формы матери, что Генка, потрясенный, стыдливо отпрянул от такого созерцания, как будто подглядел чье-то сокровенное… Он решил навсегда отказаться от подобных экспериментов, если они смогут хоть каким-то образом коснуться матери. Открытие все же обрадовало его, он понял, что теперь обладает тайным капиталом на всю оставшуюся жизнь: он может видеть женщину «разными» глазами, а в этом, — рассудительно и просто выводило его детское сознание, — источник счастья и, — тут на логику влияла собственная Генкина судьба, которая была производным от материнской доли, — гарантия семейного благополучия.

— по-украински пела мать. Пела «всю жизнь», сколько Генка себя помнил. Сейчас мелодичная колыбельная, ставшая в свое время для Генки таковой, воспринималась не просто как одна из любимых песен, — набор трогающих душу слов в музыкальной пене. Может быть, потому, что «гусиная» была все же иноязыкой для него, хоть и понятной (он вырос старомодным, до архаичности, почему-то не любил иностранных «синглов»). И, наверное, еще и оттого, что ее исполняла не эстрадная певица в калейдоскопных клипах, отвлекающих внимание, а единственный близкий человек, хоть и не до конца понятный — чем дальше, тем боле… А сейчас и вообще говорят: «Диво»! Или «дива»? — и вправду, даже если смотреть тривиально: высокая женщина средних лет, с фигурой, которой позавидуют иные Генкины одноклассницы, умеющая очаровательно смеяться над добрыми шутками — негромко, глядя на собеседника из-под седеющей челки лукавыми блестящими сливками и при этом как-то трогательно недоверчиво покачивая в стороны головой. И вот она, такая, как запоет!.. Генке даже иногда стало сниться — мать заводит свою заунывную тягучую песнь, запрокидывает голову, вытягивает вверх руки и дымом-косой медленно уходит вверх, вкручивается в небо, пристраивается за улетающим клином: плывет, вместе с дикими гусями, над какой-то неизвестной далекой, пахнущей сиренью, землей. И уже не слова — суть, а печальное восклицание припева: «Гой-я, гой-я!..» — гортанная перекличка, плавные ритмы мягких крыл… Но что в них, в кликах и ритмах? — Генка мог только догадываться.

Мать рассказывала, что годы назад с далекой Украины приехала сюда, в среднюю полосу России, с Генкой, грудным ребенком, на руках. Купила маленький, но добротный домик на окраине города. «Стали мы с тобой жить-поживать, да добра наживать,» — смеясь, заканчивала короткую историю и, избавляясь от расспросов, весело убегала в другую комнату. А вечерами, за готовкой, стиркой, вполголоса, на неродном («Специально!» — думал в эти мгновения Генка, и обижался) — на неродном для сына языке:

Мать пела только дома. Она стеснялась на миру своего малоросского выговора, все годы жизни в России пыталась избавиться от этого, как ей казалось, изъяна, который иногда излишне привлекал к ней пустяковое, но, все равно, совершенно ненужное внимание. Правильная речь в основном удавалась, и лишь в минуты увлеченности в ее взволнованном разговоре прорывалось «шо» вместо «что» и сквозило мягкое «г»: «Хеннадий!» — могла она сердито или, наоборот, нежно обратиться к сыну. Что касается Генки, то благодаря ее самодисциплине, сын был уже начисто лишен этих украинских «меток», которые мог приобрести только в семье.

Генка еще в детстве влюбился, «по гроб», в девчонку с соседней улицы. Когда они с Риткой были маленькие, он догонял ее повсюду — в «пятнашках», в «казаках-разбойниках» — целовал в спину, плотно прикасаясь губами к одежде, и убегал. Он делал это так мастерски, быстро и незаметно, в пылу борьбы, в суматохе, что никто ни разу не заметил его в этом «взрослом» грехе. Генка был уверен, что не подозревала о поцелуях и сама куколка Ритка с кудрявыми каштановыми волосами, похожая на цирковых лилипутовых красавиц. Которая, по мотивам, не недоступным Генкиному ребячьему пониманию, внушала ему противоречивые, но, определенно, — перечащие «официальной» морали детских песочниц желания.