Александр Проханов - Место действия

— Не хотелось бы в кремль с «камацу». Городские нервничать будут…

— Да что им нервничать! Гостиницу построим — им же домик вернем как игрушечку. Там ведь сейчас жуть, запустение…

— За день управитесь? — спросил Пушкарев.

— За полдня!

— Ладно, беру грех на душу…

— Хорошо… И еще вот что… Тут архитекторы, я вам говорил, приехали. Предлагают на обсуждение проект стыковки старого города с новым. Идеи планировки, сохранения старых построек. Вы будете смотреть, или я?

— Я. Непременно… Очень важно, я сам… Кстати, хотел вас спросить: как с нашим снежным городом? Все ломают?

— Нет, Петр Константинович, третий день не ломают. Удивляюсь!

— Вот видите! — оживился Пушкарев. — Видите! А вы и Миронов не верили! Я вам говорил — кто кого! И не станут больше ломать!

— Посмотрим, — покрутил головой Янпольский.

— Не станут! Ручаюсь! Благодарю за прекрасную новость!

Забегал по кабинету, радуясь этой малой победе, за которой мерещились другие, крупнее.

— Вы об энергетике нашем справлялись? Как он там, Фуфаев, что?

— Трещина в стопе. Наложили гипс. Рвется сюда.

— Пусть не рвется и успокоится. Может, к нему заеду… Все-таки голову надо иметь на плечах…

Янпольский ушел. А он, усмехаясь, все еще думал о снежном городе.

Он знал, как строится оно, то новое общество, о котором говорил секретарь. В три ухвата, в три неравных присеста, волна за волной. Первые землепроходцы малыми ударными группами просачиваются в мерзлоту, подкрадываются втихомолку к тайге. И бьют ей под дых, всаживают нож в селезенку, заваливают с хрипом и стоном. Взрывают, долбят в страшной, денной и нощной, не знающей передышки работе, сами истребляясь, ломаясь, рассеиваясь в необъятных пространствах. Сгинули как сон, оставив за собою проходы — трассы, причалы, посадочные площадки, на которые приходят строители. Деловые, веселые, терпеливые к морозу и жару, вводят в прорыв механизмы. Раскачивают, расшевеливают поваленную навзничь тайгу, наваривая на нее другое лицо, беря ее в цепи, ослепляя сваркой, сращивая ей спину двутавром. Уходят, оставив завод и город. И следом являются поселенцы, укореняются, наследуя начерно слепленный кусок территории, — третья, коренная волна, начинают жить, рожать, умирать, забывая о первых двух, ведя свою память с себя.

«Вот так заселяем топь, превращая ее в квартиру со всеми удобствами, с платой за телефон и за газ. А говорят, ходили медведи. А говорят, летали орлы… В ЖЭК, к трем часам, па собрание…»

Молодой архитектор Елагин рассматривал тонкий рисунок пером, взятый из своей дипломной работы. Северный город, похожий на семейство космических кораблей. Серебристые сферы и чаши. Как купола сквозь метель. Ловят в антенны полярные вихри. Стремительные фюзеляжи конструкций летят сквозь пургу. Весь город в сверкании и блеске, в мелькании винтов, лопастей. Опустился из небес как чудо, коснулся дикой земли. Одно усилие, нажатие невидимой кнопки — и сорвется в звоне, исчезнет среди северных бурь.

Тонкий рисунок пером.

Щелкнул селектор. Миронов раздраженно сквозь трески спросил:

— Что Елагин еще не явился?.. Елагин, зайдите ко мне!

Елагин спрятал рисунок. Встал, готовясь принять на себя раздражение начальника. Откликался на него своим собственным. Шел коридором дирекции, где уже гомонили, курили, кричали, заряжаясь несогласиями, желчной энергией.

— Просили зайти? — Елагин вошел к Миронову.

Тот поднял на него измученное лицо с простудно-больными глазами, обметанными губами, в которых дергалась обжигающая папироса.

— Да, просил… Почему разрешили закрыть тепло-трассу?

— Мне казалось, пусть рабочие потихоньку закрывают. А то все разрыто, снег в траншеи насыпет…

— Да уже насыпал, насыпал!.. Тепло пустим, а снег растает, и всю изоляцию к черту! Всю работу к черту!.. Кто вас учил? Кто, спрашиваю, учил вас так думать?

Он сорвался на крик. Ему было больно кричать. Он морщился и кривился:

— Вы были на трассе? Я вас спрашиваю: вы там были вчера?.. Были?.. Но никто вас там не видел!.. Какая халатность!

— Вчера, — чувствуя, как слабеет и глохнет от крика, ответил Елагин, поражаясь, как может, как смеет кричать на него этот противный, чужой человек, на него, Елагина, к которому мать по утрам подходила с тихим смехом, нежно дула в спящие, не желающие просыпаться глаза, которого так любили и холили за его доброту и умение, — как он смеет кричать? — Вчера, — повторил он, готовый сам сорваться в крик, в слепоту, удерживаясь на последней слабой черте. — Вчера я весь день провел на подстанции, ибо вы сами сказали: важнее всего электричество, надо бросить все остальное.