Сергей Алексеев - Дива

Губернаторский лабаз, который пытался своротить снежный человек, был отремонтирован капитально, даже новую лестницу привезли и крышу покрыли старой, от­лежавшейся берестой. Однако начинка была мужской, аскетичной, не для соблазнения принцесс. Недоеден­ный поднялся вместе с Зарубиным, и видно было по по­ведению: ещё переживал случившееся нападение йети, а по другой версии — вдовы председателя. Овёс был из­рядно побит зверем, наискосок, от дальней стороны поля, виднелась широченная тропа, будто стадо проломилось, а в пяти метрах от засидки вообще было выкатанное пят­но с полсотки.

— Туда меня и зашвырнул, — шёпотом подтвердил охотовед. — Вот тебе и кукла...

Зарубин вспомнил про Деда Мороза, шныряющего по подкормочным площадкам, хотел рассказать, но Ко­стыль оставил рацию, без всяких напутственных слов почти бесшумно спустился на землю и так же ушёл к ма­шине. И в этом проявилось его искреннее отношение к столичному начальствующему гостю — точно такая же ненависть. Причём одинаково беспричинная, сразу за всё: что он, вологодский молочник, вырвался из небытия и те­перь восседает в Госохотконтроле, там, где мечтал воссе­дать Недоеденный. Что ему, Зарубину, отдали принцессу на охоту, а он, Костыль, вынужден платить отступные — сдать в наём избушку со вдовой. К которой, по всей веро­ятности, любвеобильный охотовед сам неравнодушен...

Понять его оскорблённость было можно, простить меркантильность — нет!

Зарубин уже почти разобрался в своих и чужих чув­ствах, расставил все знаки и несколько успокоился, чётко определившись, что от принцессы не откажется. В этот день появилось солнце, но вечер был знобкий, со сту­дёным ветерком, поэтому он надел волчью безрукавку, устроился на удобном сиденье со спинкой и, не выспав­шийся, стал дремать. По свидетельству егерей, кабан вы­ходил на кормёжку в разное время, чаще в лёгких сумер­ках после заката, и поскольку был не пуган, то кругов не нарезал, вылетал галопом и начинал драть горох с ов­сом. Зарубин ничуть не боялся уснуть: не раз бывало, что он просыпался, обнаруживал зверя на площадке, стрелял и был с трофеем. Нивхи вообще утверждали, что спящего человека зверь не чует и не слышит, особенно хищники, поскольку они больше реагируют на мысли, на думы че­ловека, чем на запахи и звуки. Охотник сидит в засидке и думает: сейчас выйдет медведь, и я его убью! Чем доль­ше сидит, тем громче думает, так что на весь лес чутко­му третьему уху зверя слышно. А спящий пребывает со­всем в другом мире. Сон уносит его душу в рай, где сытно, тепло и никаких земных забот. Зверь же выходит на кор­мёжку голодный, у него в голове одна мысль — поесть, все другие отступают. Вот так жадность не даёт удачи человеку и гонит зверя под выстрел. Поэтому умные нивхи в засидке возле привады или спали, или прикидывались спящими и мечтали, что они счастливы, что у них в ледя­ной яме и так много мяса, а в чуме красивая жена и мно­го забавных, любящих папу детишек. Голодный зверь ду­мал: сытый человек сидит, не тронет, и выходил.

У Зарубина чум в Москве был, даже ледяная яма существовала вроде морозильной камеры, где полно мяса и рыбы — жены и детей не было. А не женился он по той же причине, что и голодный, жадный охот­ник: увидит дичь, прицелится уж было, но глядь, а есть крупнее, жирнее, слаще. Только возьмёт её на мушку — бах! — и промахнулся от спешки! И первая улетела, и вто­рая. Обилие дичи в угодьях — это великий искус и реаль­ная возможность остаться голодным. Голод же порождает жадность, и так всё идёт уже не по первому кругу. Это у нивхов всё просто: отец с сына спустит штаны, посмо­трит, оброс ли шерстью, пойдёт в соседнее стойбище и приведёт девицу — вот тебе жена, люби. И тот любит! Да так, что всю жизнь не оторвать...

Зарубин сидел на лабазе и дремал, даже засыпал на несколько минут: волчья шкура наполняла тело те­плом и спокойствием. Погрузиться же в долгий сон не удавалось, не позволяли комары, звенящие по-летне­му назойливо и жалящие до сильнейшего зуда. Он давил насекомых, чесался, полусонно осматривал поле, прини­мая шорох крови в ушах за движение — какие уж тут ро­мантические сны про райские кущи? Невидимое солнце наконец-то село, гнус опал, однако Зарубин взбодрился, ибо в лесу раздался отчётливый треск: зверь был на под­ходе. Потом стрекотнула сойка и послышался поросячий визг: шла матка с детёнышами. И в это же время с другой стороны площадки чёрным шаром выкатился медведь — движение зверя началось. Зарубин посмотрел в оптику на косолапого, а тот в свою очередь приподнялся на дыбки и выслушивал треск свиньи в кустах. Молодой и оголодавший, он несколько раз хапнул овса, почавкал, по­сле чего насторожился и решил не рисковать — сбежал с поля! В это время, как остроносая греческая галера, выплыла крупная свинья с выводком — и сразу на не- потравленную середину площадки: дескать, я кормящая мать, мне положено брать лучшие куски.