Уильям Голдинг - Зримая тьма

Зазвонил телефон.

— Да? Да, есть. Подождите минутку, пожалуйста. В хорошем состоянии. Семь фунтов десять… прошу прощения, я имел в виду — семь пятьдесят. [13] Это и последующие ошибки Гудчайлда связаны с тем, что в Великобритании незадолго до того прошла денежная реформа: вместо старого фунта, равнявшегося двадцати шилингам, был введен новый, равняющийся пятидесяти пенсам (прим. ред.) . У нас есть ваш адрес? Да, конечно. Да, пришлю, — он положил трубку, сделал пометку в настольном календаре, снова откинулся в кресле и посмотрел на Эдвина.

— Ну? Дальше!

Эдвин пригладил волосы на затылке, в точности повторяя жест Эдвины. Росли вместе.

— Так значит, об этом человеке. Мужчина в черном.

— Где-то я это слышал. Мужчина в черном. Женщина в белом.

Эдвин издал резкий, торжествующий смешок.

— Не так, Сим, совсем не так! Большей ошибки ты не смог бы сделать сознательно! Понимаешь, ты слишком литературен .

— Все-таки книготорговец.

— Но я еще не сказал тебе…

Эдвин боком склонился к нему над столом — глаза блестят энтузиазмом, рот открыт, ноздри раздуваются от азарта, страсти, предчувствия. Сим покачал головой с усталым, хотя и добродушным сочувствием.

— Эдвин, поверь Эдвине. Она более чувственна… О боже, что я говорю, я имел в виду…

Но и в этот раз, как во многих других случаях, сказанного было не исправить. О сексуальной жизни Беллов ходили сплетни, всем известные и никогда не повторявшиеся вслух… Ну вот, конечно — даже против света было заметно, как Белл покраснел, прямо вспыхнул, и его радостное возбуждение сменилось… неужели гневом? Сим вскочил и ударил по столу кулаком.

— Черт, черт, черт! Что я такое несу, Эдвин? Господи, почему я вечно что-нибудь такое несу?

Белл наконец отвел глаза.

— Знаешь, однажды нам едва не удалось вычислить автора анонимок.

— Да, я знал… Знаю. Говорили.

— Кто говорил?

Сим неопределенно развел руками.

— Люди. Знаешь, как это бывает.

— Конечно, знаю, Сим. Конечно, знаю.

Затем Сим немного помолчал, не потому что сказать ему было нечего — наоборот, на язык просилось слишком многое. Но все, что приходило на ум, либо было двусмысленно, либо могло быть неверно понято.

Наконец он поднял глаза.

— Два старика. Не надо об этом забывать. Много ли нам осталось. Постепенно замыкаемся в себе, тупеем, возможно, становимся глупее, чем мы… чем я был от природы, если так бывает. Но ведь за этим не может, не может стоять что-то большее, правда? Вся эта унылая, деловитая возня с мелочами — надо сделать то и это, да еще не забыть про третье и четвертое, «ты читал газету?», «что по ящику показывали?», «как там Стивен?», «я могу уступить ее вам за восемьдесят пять пенсов плюс почтовые расходы», и никогда, никогда не погружаться глубже… Мне шестьдесят семь. Тебе… сколько тебе?.. шестьдесят три. А на улице пакистанцы и черные, китайцы и белые, панки и бездельники, и…

Он остановился, мимоходом удивившись, зачем говорил так долго. Эдвин поерзал на углу стола, встал и перевел взгляд на «Метафизику».

— На днях я целый урок провел с расстегнутой ширинкой.

Сим сжал губы, и все-таки раза два содрогнулся от внутреннего смеха. Эдвин, казалось, ничего не замечал. Его взгляд проникал сквозь ряды книг, уходя все дальше и дальше.

— Эдвин, ты начал рассказывать об этом человеке.

— Ах, да!

— Кто он? Францисканец? Махатма? Реинкарнация первого далай-ламы, который хочет построить Поталу в Уэльсе?

— Ты смеешься.

— Прости.

— Во всяком случае, он не далай-лама. Просто лама.

— Прости. Прости.

— Далай-лама все еще жив, так что не могло этого быть.

— Господи!

— Но это… Потом обнаружилось, что я… нет, не заревел, потому что это слово имеет несколько детский оттенок, несколько младенческий… а зарыдал. Не от горя. От радости.

— Горе еще придет.

— Нет, никогда.

— Как его зовут? Я хочу знать имя, чтобы за что-то зацепиться.

— Вот это и будет ошибкой, дружище, страшной ошибкой. В том-то и суть. Никаких имен. Забудь их, сотри из памяти. Только подумай об этой путанице, о противоречиях, о безобразных, нелепых, диких осложнениях, в которые язык ввергает нас, а мы ввергаем язык… О, проклятье, теперь я впал в ораторство!

— Выходит, он хочет избавиться от языка и связался с двумя людьми — с тобой, и через тебя со мной, — чье существование зависит только от языка, и больше ни от чего! Видишь эти книги?

— Вижу.

— Помнишь о своих уроках?

— Ну ладно, ладно! Разве ты не понимаешь? Ты как-то говорил, что больше опасаешься сделать ложный шаг, чем согрешить. И именно по этой причине тебе предлагают принести огромную жертву, которая перевернет наши миры с ног на головы… на голову. Сознательный отказ от слова записанного, печатного, вещаемого по радио, телевизору, на пленках, на пластинках…