Тюрэ Эрикссон - Белый мыс

– Можно попросить Оке принести ведро воды? Колонка как раз у подъезда. Я решила вскипятить чаю, – объяснила она приветливо. – У адмирала всегда по вечерам подавали чай.

– У какого адмирала?

– Как – у какого? Который был ближайшим помощником короля. Я была у них домработницей двадцать лет!

Оке быстро понял, что в представлении Хильды существовал лишь один адмирал, а именно тот, который возглавлял последнее консервативное правительство. Она развлекала Оке бесконечным перечислением знаменитостей, виденных ею на обедах в доме адмирала, с упоением рассказывая о том, что они говорили и что делали.

– Однажды мне пришлось подавать самому королю – он был у адмирала с частным визитом… Оке видел короля?

– Нет… Хотя видел – нижнюю губу.

Хильда в ужасе вытаращила на него свои водянисто-голубые глаза, словно он позволил себе грубо оскорбить его величество:

– Разве можно так говорить!

– Но я и в самом деле только и видел от него, что нижнюю губу, – возразил Оке серьезным тоном. – Он ехал по Лейонбаккен в своей машине вчера днем. Занавески были задернуты, и я смог различить его только на один момент, когда он наклонился вперед.

За чаем Хильда продолжала рассказывать о годах своего величия. Вспоминая о дорогих винах, которые она подогревала к обеду и, по всей вероятности, допивала после обеда, Хильда вздохнула:

– Да, то времечко уже никогда не вернется!

– Пожалуй, теперь Хильде вряд ли что-нибудь уделят в доме адмирала.

– Ну, не скажи! Адмиральша была очень добрая, она мне часто помогала. Последний раз я видела ее в марте, во время выборов в муниципалитет. Тогда она приехала за мной на своем автомобиле и довезла меня до самого избирательного участка!

– И за кого же голосовала Хильда?

– За партию адмирала, разумеется. А за кого стал бы голосовать Оке, если бы имел право голоса?

– За моряков, – ответил Оке угрюмо.

Ему припомнились вычитанные где-то слова Бернарда Шоу: «В наши дни легче представить себе социалисткой графиню, чем ее горничную».

– Разве у моряков есть своя партия? – возразила Хильда и снисходительно посмеялась его неосведомленности в области политики.

Оке становилось все труднее бороться со сном и подавлять зевки. Хильда вытащила из гардероба перину и потрепанное одеяло, присовокупив к этому покрывало со своей кровати.

– Вот только верхней простыни у меня нет, – проговорила она озабоченно.

Оке поспешил заверить ее, что устроился отлично.

– Когда печь остынет, ты можешь замерзнуть. Вот, укройся этим сверху.

Она достала большую шаль и прикрыла его.

Старая женщина с заботливыми руками, желтоватый свет керосиновой лампы, маленькая комнатка с истоптанным дощатым полом – все это напомнило ему детство, и если бы не свет уличного фонаря в окне, он мог бы вообразить себе, что шум движения на площади Риддархю-сторгет не что иное, как гул весеннего шторма над Балтикой.

– Разве Оке не читает молитву на ночь? – удивилась Хильда. – Молитва помогает. Я получила хорошую комнату, когда уже потеряла всякую надежду.

Оке сделал вид, что спит, но ему и в самом деле вдруг захотелось помолиться. Вложить всю душу в молитву, обращенную к чему-нибудь реальному: к черным балкам, подпирающим разваливающиеся дома, или к пятнистому зеркалу на комоде. Чтобы ему никогда не пришлось познать такую униженную старость, испытывать такую рабскую благодарность за темный и холодный чулан посреди целого моря света и всевозможного комфорта!

Чайки носились с криком вокруг рыбного рынка, около железнодорожного моста покачивались на воде утки, греясь в лучах солнца. На темном скалистом массиве Мариабергет вырисовывалась лестница крыш, уходящая вверх по склону к стройной медно-зеленой башне и к голубому небу.

Оке видел холмы Сёдэр, словно картину, вставленную в рассохшуюся оконную раму комнаты на третьем этаже в районе Меларторгет. Его впустили две девчушки; они тут же затеяли веселую возню вокруг отца, только что вставшего с постели. Он подметал улицы в ранние утренние часы и старался урвать хоть немного времени для сна в первой половине дня.

Мать сидела с самым младшим на руках и продолжала кормить его грудью, не смущаясь присутствием Оке. Малыш повернул с любопытством свою головку, покрытую легким пухом, и радостно щурился на солнце. Потом снова зашарил в поисках белой, отяжелевшей от молока труди и недовольно заворчал, потому что не мог сразу найти сосок.