Тюрэ Эрикссон - Белый мыс

– Петух! – еле выдавил он из себя. – Посмотрите на петуха!

Перепуганные куры попрятались под куст смородины. Петух бегал вокруг них, встопорщив свой яркий воротник, и взволнованно хлопал крыльями. Видно было, что он пытается подать голос, но мужество изменило ему, и вместо звонкого «кукареку» раздавался жалкий хрип. Лишь после того, как гудящие коршуны превратились в черные точки на горизонте, петух собрался с духом и издал свой боевой клич.

С этого дня Оке перестал считать чудом автомобили туристов. Зато он вел счет всем самолетам, совершавшим учебные полеты над мысом, и был счастлив, что Бенгт отстал от него на целых три штуки.

…Летняя засуха выдалась в том году необычайно сильная и затяжная. Кое-кто обвинял в этом аэропланы. Люди считали, что это противоестественно – носиться вот так с грохотом по воздуху, и видели в засухе возмездие всевышнего.

Белые пышные облака проплывали мимо острова. Иногда было видно, как на море идет дождь, но над островом не выпадало ни капли. Палящее дыхание ветра несло известковую пыль, чуть сдобренную терпким запахом лилово-красного тимьяна.

Хлеба созревали до срока; маки казались яркими огоньками на обожженных солнцем полях. Колодцы мелели, и приходилось издалека возить в пузатых бочках теплую болотную воду.

В эти дни бабушка переселилась в тесную чердачную каморку. Там даже ночью было жарко, как в бане, но она почему-то не выражала никакого недовольства – видно, решила, что тете Марии требуется больше места. А тетя с каждой неделей становилась все толще и неуклюжее.

…В тот вечер сумерки спустились необычно быстро, словно солнце спрятали в мешок. Оке томился от жары под простыней, отбиваясь от назойливых мух. И что это бабушка не идет? Или она сегодня совсем не думает ложиться?

Вдруг каморка наполнилась на мгновение ярким голубым светом.

«Тетя Мария грозы боится», – подумал он мстительно, ожидая грома.

Гром прогремел угрожающе близко, заставив дрожать стекла. Долгожданный дождь яростно забарабанил по крыше, зашуршал в листве деревьев, захлестал серебристыми плетьми по земле, освещаемой молниями.

– Тебе не страшно там одному? – крикнула бабушка с лестницы.

Оке только фыркнул в ответ и забрался на самый подоконник. Над мысом сверкало, грохотало, пламенело. Куда ни глянь, всюду причудливые узоры молний на фоне тяжелых черных туч. Внезапно ему послышался стук колес на дворе, однако он тут же решил, что ошибся. Кто высунет нос на улицу в такую непогоду!

Снизу донесся чей-то пронзительный крик. Он повторился снова и снова, с каждым разом все громче и страшнее.

Оке даже пожалел тетю Марию – он и не представлял себе, что можно так бояться грозы.

Утром он увидел, что тетя Мария осталась лежать в постели. Она была очень бледна, но лицо ее озарялось гордостью и счастьем, когда она смотрела в деревянный ящик рядом с кроватью. А в ящике лежали два странных существа. Они кричали так сильно, что их старческие, сморщенные личики побагровели.

– Ну, как тебе нравится двоюродный братик? – спросила тетя Мария.

Братик? Ах вот в чем дело! Оке вдруг ощутил бурный прилив упрямства и затопал ногой:

– Уходите домой отсюда! Я не хочу видеть этих писклей!

Тетя Мария слегка улыбнулась, а бабушка хлопнула себя ладонью по колену и залилась смехом. Это было хуже, чем если бы его отчитали.

– Ты решал, как мы будем венчаться. Теперь я буду решать, как крестить наших детей, – заявила тетя Мария, когда до этого дошло дело.

– Ну ладно, пусть поп приходит и обливает их водой, если это необходимо для того, чтобы у нас было мирно в доме, – уступил дядя Стен.

Мальчика назвали Лассе, а девочку – Анночка, в честь бабушки, которая никак не могла оторваться от малышей, хотя не уставала твердить, что детский крик и пеленки успели ей надоесть.

Когда бабушка и тетя Мария уходили в поле, присмотр за близнецами поручали Оке. Поначалу это казалось интересным, но очень скоро ему надоело быть привязанным к люльке. Его тянуло на берег или на песчаный откос, где играли и шумели его сверстники.

Теперь он с особым нетерпением ожидал, когда пойдет в школу. И когда этот великий день наконец настал ему все как-то даже не верилось.

Бабушка сама проследила за тем, чтобы он как следует помыл шею и уши. Оке никак не мог понять, к чему в" такую жару надевать чулки и сандалии, но помирился на том, что это часть его нового костюма. Больше всего он гордился фуражкой. Он давно мечтал о такой и теперь удовлетворенно разглядывал в лакированном козырьке отражение собственной сияющей физиономии. Если поворачивать козырек, щеки становятся то толстыми, как тыква, то худыми, словно хилая морковка.