Майкл Каннингем - Избранные дни

— Спасибо, сэр.

Лукас повернулся и пошел. Направляясь на север, как ему сказал Уолт, он шагал по Бродвею, мимо магазинов и гостиниц. Некоторое время спустя он обернулся и увидел, что Уолт стоит и смотрит на него. Лукас махнул ему рукой. Уолт ответил тем же.

Он искал деньги, а вместо этого нашел Уолта. Уолт послал его на север.

Лукас все шел вдоль по Бродвею. Он миновал Юнион-сквер и шел дальше, пока большие дома не поредели, а людей не стало совсем немного, пока вокруг не раскинулись поля, среди которых там и тут светились окошки деревенских домиков и, более ярко, окна солидных домов, кирпичных или из известняка, гордо высящихся в тишине на просторе. Он призраком двигался по дороге, местами мощеной, а местами нет. На пути ему попался один особенно величественный дом с каменным фасадом и белыми колоннами. Внутри он заметил (его обитатели не задергивали штор, в такой-то глуши) царственного вида женщину в белом платье, с кубком рубинового вина в руке она стояла у собственного портрета, где была изображена в том же самом платье. В комнату вошел и остановился подле нее мужчина в жилете. У него был очень острый подбородок — хотя нет, просто у него была борода того же цвета, что и кожа, и волосы на голове того же цвета, что и кожа. Лукас подумал, что сейчас он появится и на портрете, но он не появился. Мужчина что-то сказал женщине, та рассмеялась и дала ему отпить из своего кубка. На портрете она сохраняла полную безмятежность.

Лукас наблюдал за ними. Наверно, так же присутствуют в нашем мире и мертвые — они и есть здесь, и их как будто нет, они здесь чужие. Возможно, они проходили, как проходил Лукас, мимо чужих окон, глядя на женщину и портрет женщины.

Он пошел дальше, оставив мужчину, женщину и портрет женщины. Он проходил мимо других домов. В одном окне он заметил высокую резную спинку кресла и зеркало в раме, в котором отражались хрустальные подвески люстры. Он видел, как жена фермера вышла на крыльцо и поплотнее закуталась в шаль. Ему попался опоссум, который тоже шел по дороге. Опоссум шел в одну с ним сторону торопливой сутулой походкой, ничего не боясь, как обычный попутчик, потом шагов через пятьдесят свернул с дороги, застыв на мгновение, чтобы показать Лукасу на прощанье бледную и четкую линию хвоста.

Лукас дошел до Пятьдесят девятой улицы и остановился у ворот Центрального парка. Он слыхал про парк, но никогда раньше здесь не был. За невысокой каменной оградой были деревья, чернота и звуки, которые производили деревья. Он помедлил у ворот, потом робко, как будто вторгался в частное владение, вошел.

У ворот парк неясно освещали фонари Пятьдесят девятой улицы, но дальше начиналась тьма. Здесь, у входа, были трава и стволы деревьев — невысоких, совсем недавно посаженых. Это могли бы быть люди, которые превратились в деревья и вздымали вверх свои деревянные руки, покрытые листьями, пробившимися из застывшей измененной плоти. Чуть в отдалении ярко-зеленая трава становилась темно-нефритовой, а стволы деревьев — оловянными, потом стальными, а еще дальше — черными. За нефритово-черной травой и черными деревьями наступала беспросветная тьма, как будто вход в парк был полоской леса, окружавшей озеро черноты, которое полнилось шелестом листьев и другим, не имеющим названия, но неумолчным тихим звуком — должно быть, это были насекомые или что-то еще. Там, где кончался видимый глазу лес, начиналась область звучной и беспредельной настороженности.

Лукас подумал, не тут ли обитают мертвые — мертвые, которых не забрали себе машины. Тут была и трава, были и деревья. Тут были шелест и напряженная тишина, посторонние миру живых с его огнями и музыкой, его ломящимися от товаров витринами. Лукас собрался с духом и шагнул вперед, словно нырнул в воду, не зная, насколько та холодна и глубока, не зная, нет ли в ней рыб и других водяных тварей, которых не назовешь рыбами, но они стремительны и у них есть глаза и зубы. Он никогда еще не видел подобной тьмы — ни у себя в комнате с погашенной лампой, ни даже когда закрывал глаза.

Войдя в парк, Лукас понял, что там не так темно, как представлялось снаружи. Чернота оказалась не такой уж беспросветной. Трава под ногами была непроницаемо и равномерно черной; деревья были черными, но не совсем — их силуэты явственно выделялись на фоне черноты. Он словно нес с собой слабый источник света, свечу собственных своих зрения и слуха, своего человеческого присутствия.

Что-то там было, между деревьями. Оно сгущалось с каждым его шагом.