Кристина Ривуар - Раннее утро. Его звали Бой

— Спасибо, дорогой мой, не надо. Я не из тех, кто танцует карманьолу. Моя жена и мои дети — тоже.

— Ну, разочек-то можно, — шутливо ответил дядя Бой.

И пошел в столовую репетировать с Сюзон танцы, которые они будут танцевать вечером после огненного быка. На главной площади Андая устраивался бал с иллюминацией и бумажными фонариками, и дядя Бой выпросил у бабушки, чтобы она позволила Иветте и Сюзон пойти с ним танцевать. И Гранэ в конце концов разрешила, Долли и Зузу не возражали (хотя я точно знаю, что ни той, ни другой это не по вкусу: Долли роялистка, она утверждает, что род Жестреза идет от Людовика Святого, а Зузу считает недостойным компрометировать себя со служанками, я сама слышала, как однажды она произнесла эту бесподобную фразочку в разговоре с тетей Кати). А мне даже не разрешат пойти гулять на мол, откуда можно было бы смотреть на фейерверк над морем и над Двумя Близнецами. Я буду играть с сестрами в «Семь семей» и складывать с ними фигурки из бумаги, до меня будет доноситься шум праздника, взрывы петард на молу, аккордеон на соседней вилле… наверное, дядя Бой сделает еще одну попытку.

— Ну на часок, Макс. Обещаю, я приведу Креветку обратно через час.

— Не настаивайте, Бой, — скажет папа. А если дядя Бой будет упорствовать, как в прошлом и позапрошлом году, папа выпалит ему прямо в лоб такую фразу: — Прошу вас, дорогой Бой, не заставляйте меня напоминать вам, что ваши предки гильотинировали моих предков.

И дядя Бой громко рассмеется, как он делает всегда, когда ему говорят неприятные вещи. У мамы будут грустные глаза, а Гранэ высокомерно посмотрит на папу, не произнося ни слова, даже по-английски. А тетя Кати и дядя Жаки попытаются подлить масла в огонь. В конце концов папа пошлет меня спать тогда же, когда и сестер:

— Ступай, это пойдет тебе на пользу. Ты неважно выглядишь последнее время.

Это я-то неважно выгляжу? Ой, мне надо думать о другом: как начать письмо Сабине де Солль, она прислала мне открытку из Ватикана, еще одну — с видом церкви Сердца Иисусова в Тренто, и еще одну — с Моста Вздохов. Надо ее поблагодарить, написать, как же ей повезло, но я не могу, мне плевать на Мост Вздохов, а все церкви Сердца Иисусова похожи одна на другую, я не думаю о Сабине де Солль, все мои мысли — о представлении с огненным быком, о празднике и о фейерверке на море. Как несправедливо со мной поступают, это просто глупо! Из-за того, что в Революцию сожгли замок и отменили дворянские титулы моих предков, из-за того, что моя нудная прабабушка выходила 14 июля, надев черную вуаль, я не пойду на огненного быка с дядей Боем, а он начхать хотел на Революцию (он даже говорит, что ее вообще не было, поскольку он ничего о ней не прочел ни в одном учебнике во всех шести колледжах, куда его посылали учиться). И я не буду держать его за руку, убегая от огромных чудищ с человеческими ногами (с восемью, а то и десятью), с картонной разрисованной мордой, с рогами, к которым прикреплены бенгальские огни, не буду кричать «помогите, помогите!», когда бык догонит меня, обдавая искрами, дядя Бой не возьмет меня на руки, чтобы быстрее убегать, не скажет «не бойся, Креветка, я с тобой, я проткну шпагой этого быка!». И он не купит конфетти, чтобы обсыпать им друг друга. Вот тебе! А вот вам, вот вам. Ах ты, такая-сякая, всю голову мне обсыпала! Нет, дядя Бой, не надо под платье, это не по правилам! Не купит мне леденцов и земляных орешков, и мне не придется их очищать, чтобы есть вдвоем, ведь от всех этих переживаний аппетит только разгорается. А потом я не пойду на главную площадь Андай-города, где установили эстраду, не увижу красные береты оркестрантов Арисабалаги, не буду танцевать перед ним фанданго, стараясь прыгнуть как надо, сначала одна нога, потом — другая, и щелкнуть в этот момент пальцами. Он мне не скажет «ну ты плаваешь лучше, чем танцуешь, Креветка, надо будет тебя поучить». И я не засмеюсь. И не скажу «ладно, научите меня танцевать фанданго, а я помогу вам запомнить имена всех библейских пророков». И он засмеется. Он засмеется? Я что, с ума сошла? Нет, он не засмеется, и я не буду смотреть, как он танцует вальс с Сюзон, а они так здорово вальсируют, очень быстро, их ноги чертят узоры, а плечи, наоборот, лишь колышутся, как от легкого ветерка, голова Сюзон откинута назад, а дядя Бой наклоняет голову то влево, то вправо, когда танцует, он весь светится весельем, я так люблю веселых, папа никогда не бывает веселым, он всегда твердит, что надо быть серьезным.

Раз так, я буду злой. В меня вселится демон. Я буду мечтать о быке с восемью ногами, о беге в обнимку с дядей Боем, о конфетти и буду злой. Ни с того ни с сего ударю кулаком по игре в «Семь семей», сестры захнычут, я ущипну Жизель, ведь это так просто, у нее везде складки. Когда она успокоится, я опять стану мечтать о красных беретах оркестра Арисабалаги, о фанданго, о вальсе, вальсе, вальсе. И о танго, на которое он пригласит, скорее всего, Зузу Вардино. «Самое прекрасное в мире танго в твоих объятьях танцевала я». Она здорово танцует танго, эта бочка Зузу, тем более если на ней юбка со складками и если на нее пялятся, она отставляет ногу назад, как в поклоне, а потом выпрямляется. Я буду злая. Когда Надя попросит меня дать ей книгу, я дам самую старую, «Шалунью Лили», которую она видела уже сто раз и в которой вырвано много страниц, или «Нана и ее животные» и скажу: на, возьми книжку про животных, глупые только про животных и читают. А если она заорет, задергается, если потребует «Кашу графини Берты» или «Волшебниц в поезде радости» (эти две книги мама подарила мне, и я их никогда не даю), я повторю: ты глупая, ты все равно ничего не поймешь. Она заорет еще громче. Прибежит мама. У нее будут грустные глаза. Она не спросит меня, почему я такая злая, а незаметно погладит по голове. Бедная доченька. А папа будет рад строго наказать (это его любимые слова, строго наказывать, он то и дело повторяет их).