Кристина Ривуар - Раннее утро. Его звали Бой

Кошки выныривают из можжевельника, у этих-то и кличек не бывает. Их только гоняют: «Брысь, котяра!» Мне хочется крикнуть: «Брысь, немчура!» — но из любви к лошадям я сдерживаю себя, еду дальше и даже не даю Урагану дурачиться. Приближаясь ко мне, ширится светлая полоска на морде Свары, продолговатое молочное пятно, напоминающее грушевидную жемчужину и подчеркивающее ее красоту царицы Востока. Всадник удерживает ее «деликатно», как сказал бы папа и добавил бы: «Слава тебе, Господи!» Я испытываю облегчение. Неприязнь, но и облегчение.

— Добрый день.

— Добрый день, мадмуазель.

Он снимает фуражку с черным козырьком. С непокрытой головой он не так уж некрасив. Сколько ему лет? Папа сказал, около тридцати, но мне не верится, что он такой старый. И его мужская морда вполне терпима. У него бледное, а не розовое, как у остальных, лицо, глаза не навыкате, и он не говорит «топрый тень».

— У вашей кобылы великолепные губы.

— Я знаю.

— Губы как… Как бы это сказать?

— Папа говорит — шелковые.

— Славно сказано. Это вам она обязана своими шелковыми губами?

— Отчасти.

Ладно. Пока этот человек не опасен. Мне не терпится успокоить папу, который, должно быть, всю ночь не сомкнул глаз. Никогда не забуду его лица, когда полковник спокойно уведомил его о том, что немецкие офицеры будут ездить на наших лошадях. Он как будто задохнулся, не смог ответить и вдруг показался мне таким старым в своих потертых леггинсах, в заскорузлом, словно картонном плаще, очках для дальнозоркости, которые он никогда не протирает, чтобы лучше скрыть свою печаль. Оставшись наедине со мной, папа обхватил голову руками, а потом он — мой отец, который ни разу не взял в руки сигарету в моем присутствии, — закурил трубку — и откуда только она взялась? А этот табак, вонявший гудроном? Вечером он слег. Жар, прострел, мелодраматические восклицания. Я села в ногах его постели перед фотографией моей матери, амазонки в соломенной шляпке, от недоверчивой улыбки которой (мертвые улыбаются, точно глухие) у меня всегда сжимается сердце. Нина, нам больше года удавалось не принимать на постой наездников, теперь мы расплачиваемся за эту удачу, да, Нина, за все надо платить. Я сначала предложила налить яду в котелки, которые день-деньской бурлят на кухонной плите. Потом вызвалась бежать с нашими тремя лошадьми и в самом укромном уголке леса дождаться, покуда кончится война и все немцы сгинут. Папин голос дребезжал. Они сильнее нас, если мы под них не подладимся, то потеряем лошадей, ты что, этого хочешь? Я взяла его за руку без особой охоты (не выношу прикосновения горячечных больных), но нежно: он во мне нуждался. Заклинаю тебя, Нина, ты должна мне помочь. Я помогаю ему. Я отказалась быть у немцев сопровождающим, но обещала часто, очень часто попадаться им на пути, рассказывать им о местности, о лошадях. Я обещала быть гибкой. Я держу свое слово. Воодушевившись, всадник продолжает славить Свару. Наши кони сошлись под острым углом, я глажу свою кобылу — под гривой, ее любимое место. Полуворонушка с волосами китаянки, ты понимаешь? Из-за тебя я становлюсь покладистой. Всадник медленно задает мне вопросы. Я отвечаю так же не торопясь.

— Как вы думаете, можно пустить ее галопом? Еще не слишком рано?

— Да нет же, давайте, не бойтесь.

— Не бойтесь?

Его голос дрожит. Что я такого сказала?

— Ну да, не бойтесь утомить Свару, пустите ее вскачь, отпустите поводья, чем свободнее она будет себя чувствовать, тем лучше получится. — Я делаю гримасу, смутно напоминающую улыбку: — Тем лучше у вас получится.

— Можно мне ехать за вами?

— Как хотите.

Ураган понял. Он крутится на месте и отпихивает пастушью собаку, которая облаивает его, словно базарная торговка, втянув голову в плечи. Мы безжалостно атакуем семейку уток, расположившуюся у моста Пиньон-Блана. Подпитанный дождями ручей посягнул на полотнища ложного салата по берегам. Кровь в жилах лошадей взыграла, нервы натянуты как струны в ожидании настоящей жизни. Она начнется на том берегу, за порогом леса-собора. Мы уже там. Четыре дороги, четыре арки, нам нужна третья. Я подгоняю Урагана, он идет рысью, ликуя, и наездник Свары может наблюдать его фирменные кульбиты. Рыжий подбрасывает круп вверх-вниз, я держусь, у меня сильная спина, и мне это нравится. Привстав на стременах, я оборачиваюсь. Свара тоже перешла на рысь, ее грива взлетает, словно изогнутое крыло. Пошли? Всадник согласно кивает подбородком, но на самом деле соглашается Свара — всем телом, всей своей неистовой душой. Она убыстряет бег, переходит на собранный, музыкальный галоп. Ты довольна? Ураган слушает меня, я забавляюсь тем, что отпускаю его, а затем осаживаю. Ш-ш-ш. Тихо. Он весел. Веселье лошадей, только оно и осталось. Я треплю шею веселого коня; в лесу он набирает цвет размокших цветков папоротника — полыхает розово-красным. Я чувствую позади себя счастливую Свару, удлиняющую шаг. Иди ко мне поближе, я хочу тебя видеть. Дорога становится шире. Я делаю всаднику знак держаться рядом со мной, теперь мы скачем бок о бок, в своей нелепой фуражке он в профиль похож на удода, но мне плевать. Главное — его рука, а она у него легкая, и ногой он не шевельнет. Мы выезжаем на прямую линию между двумя морями молоденьких сосенок. Я пригибаюсь, всадник — тоже, вслед за мной, наши кони взмывают в воздух — слегка сумасшедшие, ставшие невесомыми колоссы. Умываясь ветром, я думаю о Жане.

Читать дальше