Игорь Дуэль - Тельняшка математика

Многие знакомые давно зачислили меня – математика по профессии, аналитика по складу ума – в ранг исключительно рациональных людей. Когда они утверждают это, я не спорю. Но не потому, что соглашаюсь. Просто роль рационалиста весьма удобна. Она освобождает от любопытных вопросов, от того, что из тебя выуживают признания, ждут рассказов о душевных движениях. Я вообще-то не молчун, но об этой стороне жизни своей души никогда не распространяюсь. И зачисление в рационалисты меня вполне устраивает. Потому я нередко даже нарочно подбрасываю знакомым «фактики», убеждающие их в моем рационализме. А люди – как пишут социологи – раз составив мнение о человеке, очень неохотно с ним расстаются. И значит, мои «фактики» попадают на благодатную почву – ловят их охотно, ибо с их помощью легко убеждаются в собственной мудрости: я же говорил, что он рационалист, и был прав, вот еще одно доказательство.

Взявшись писать эти записки, я по привычке хотел промолчать о своей любви, но они все равно получаются как исповедь, и значит, надо быть последовательным – говорить начистоту. Тем более что маршрут наш прошел через Углич. И оттого все, что выпало на мою долю в этом городе, воспринималось особенно остро…

Мне кажется, что изначальное отношение к женщине парня, вступившего во взрослую жизнь, более всего зависит не от его душевного склада, а от того, какая у него мать. Ведь это первое существо вечно загадочной для нас половины человечества, которое постоянно, долгие годы рядом с нами. И, взрослея, мы пристально приглядываемся к матери – даже не задумываясь над этим, именно по ней складываем свое представление о том, каковы женщины, как надо к ним относиться.

Не знаю, могут ли здесь быть какие-то общие законы, но про себя скажу с уверенностью: именно матери я обязан тем, что легко, безо всяких моральных усилий прошел мимо веселых соблазнов, которые связывают с акселерацией. Разговоры на школьных переменах о чьих-то похождениях не тревожили моего сознания, а девчонки, рано начавшие играть в любовь, и вовсе вызывали брезгливость.

Конечно, два детских увлечения были и у меня, но они были именно детскими – во всей полноте старого смысла этого слова. Потом, в университете, были, конечно, легкие флирты, поцелуйчики, встречи наедине. И несколько раз я был совсем близок к тому, чтобы переступить заветную черту. По рассказам сокурсников я знал, как это бывает, слышал, что в последний момент надо проявить немного решительности, чтобы покончить с традиционным женским кокетством, по законам которого разыгрывается фарс сдачи. Но что-то меня удерживало от этого последнего нажима. Не знаю что, может быть, всего одна фраза Юрия Олеши: «Счастлив тот, кто, познавая женщину, был огражден любовью». Я боялся разочарования, хотел счастья и не был согласен на меньшее.

После второго курса мы поехали на целину. И здесь произошел случай, когда от меня уже ничего не требовалось – ни нажима, ни усилий, только одно – пустить все по воле волн.

От Целинограда до нашего совхоза – километров двести – мы добирались на грузовиках. Я сидел на запасном колесе, прислонившись спиной к кабине. А у моих ног на сене сидела экономистка с параллельного курса. Она и раньше, в дороге, не раз оказывала мне знаки внимания, делала это грубовато, с глупыми ухмылками. Когда на станциях возникали импровизированные танцы, она как бы невзначай оказывалась рядом со мной и сама тащила меня в круг: «Пойдем, пойдем, неважно, что ты не умеешь танцевать, тут почти никто не умеет», – и начинала выделывать что-то ногами, всем телом прижимаясь ко мне. На одном перегоне она тоже как бы невзначай оказалась в нашем отделении, села на мою полку и стала вместе со мной смотреть в окно. Она то и дело спрашивала: «Что это?» – показывала пальцем, при этом обязательно задевала меня грудью. Ребята посмеивались над неравнодушием ко мне экономистки, но я не придавал этому значения. И вот в машине мы снова оказались рядом. Она сидела, прижавшись спиной к моим коленям. Впрочем, в тесноте кузова это тоже воспринималось вполне естественно. Мы выехали часов в шесть вечера, но двигались медленно. Зашло солнце. С наступлением темноты резко похолодало. На мне были сапоги, телогрейка, и я нисколько не замерз, но руки почему-то быстро превратились в ледышки. Я заерзал на своем колесе, пытаясь засунуть руки в карманы. Было так тесно, что и до карманов добраться нелегко.

– Что ты крутишься? – спросила она, запрокинув голову мне на колени.