Игорь Дуэль - Тельняшка математика

Хорошо помню тот воскресный сентябрьский вечер, когда была поставлена точка и когда в самом низу исчерканной страницы из-под моей ручки родилась на свет формула – такая элегантная и красивая, что я не удержался и даже погладил ее, ощутив под пальцами бугры и впадины, выдавленные шариковым стержнем на бумажном листе.

Потом какая-то сила, словно пружиной, подбросила меня вверх. Я не то чтобы встал со стула, а выпрыгнул над ним и быстрым шагом прошелся по комнате, вдруг ощутив, какой в ней серый, застоявшийся, прокуренный воздух. Я бросился к окну, распахнул во всю ширину створку. На улице была чернильная темнота, которую едва раздвигали неоновые фонари. Лил дождь, и длинные его струи то и дело просверкивали стрелами в шарах фонарного света. Я с наслаждением втягивал в легкие уличную свежесть и сырость. Но этого мне показалось мало – и, опершись руками на подоконник, я выставил под дождь голову. Так и стоял, разглядывая с высоты своего седьмого этажа улицу с редкими торопливыми прохожими и огоньками машин, наслаждаясь ударами капель о разгоряченное лицо, чувствуя, как мокнут волосы, руки, рубаха.

Мать, видимо, услыхав мои шаги, крикнула из-за стены:

– Юра, может, наконец, поужинаем?

И только тут я вспомнил о ней. Даже мать еще не знает, что произошло совсем рядом, в нескольких шагах от нее!

Я отскочил от окна, смаху рванул дверь и, одним прыжком пролетев крошечный наш коридорчик, снарядом ворвался в комнату матери.

Она сняла очки, откинула книгу, поднялась мне навстречу с кресла.

– Господи, что с тобой, Юра? Ты мокрый как мышонок!

В голубом толстом свитере, в узеньких эластичных брючках, маленькая, ладная, крепенькая, еще совсем молодая на вид, она была удивительно хороша сейчас, вся отдавшаяся чувству тревоги за своего такого огромного и такого беспомощного, по ее представлению, сына.

– Матушка-голубушка! Матушка-голубушка! – крикнул я и бросился к ней, подхватил за локти и поднял вверх на вытянутые руки.

– Пусти сейчас же! – взвизгнула мать, болтая ногами. – Наградил бог сумасшедшим сыном. Пусти! Я же тебе не штанга!

– Матушка-голубушка! – подняв к ней лицо, завопил я дребезжащим голосом, который мне самому показался чужим. – Финита ля комедия. Точка. Финис коронат опус.

– Болотный вариант? – спросила она, сверкнув на меня сверху глазами. Она всегда была полностью в курсе моих дел. – Да отпусти меня наконец!

Я поставил ее на пол, потянул за руку.

– Пошли-пошли! – Я привел мать в свою комнату и, коснувшись ладонью страницы, где была формула, сказал торжественно: – Ты первая во всем мире ее видишь. Смотри, какая красавица!

Мать наклонилась над страницей, близоруко сощурившись:

– Да, прямо Венера Джорджоне. Ну, поздравляю! – Она чмокнула меня в щеку. – А ужинать мы все-таки будем? Я не хотела прерывать твоих штудий, но мой бедный желудок уже прилип к позвоночнику.

– Ужинать? – переспросил я удивленно. – Что ужинать?

– Правильнее все-таки спросить «Что на ужин?». Грамотей! Ну колбаса, сыр, жареная картошка. Да сунь нос в холодильник, что увидишь – все твое.

Я вспомнил, что действительно давно уже не ел, но есть мне совсем не хотелось, даже мысль о еде была противна.

– Нет, матушка-голубушка, я не могу сейчас колбасу, и картошка тоже не пойдет. Надо что-то другое. Да зачем ужинать? Понимаешь, болотный вариант…

Еще плохо соображая, что делаю, я рванулся в коридор – к телефону и сходу набрал номер Ренча. За два года работы в лаборатории я не раз звонил ему домой, но еще никогда в такое позднее время.

Ренч сам поднял трубку.

– Алло, – произнес он вальяжно, врастяжечку.

– Марк Ефимович! Болотный вариант есть! Все, точка.

– Приезжайте! – рявкнул он. – Хватайте такси и приезжайте. Если нет денег, я вас буду встречать внизу.

– Есть деньги!

Я бросил трубку и стал лихорадочно одеваться. Мать меня не удерживала, только заставила вытереть полотенцем голову, надеть ботинки на толстой подошве и теплый шарф.

Ренч потратил не больше десяти минут на то, чтобы изучить последние странички моих вычислений – все предыдущее ему было известно. Он сидел в напряженной позе за огромным письменным столом, выставив вперед правое плечо, низко склонившись над моими листками. Я видел лишь верх его лба, то собиравшегося в складки, то разглаживавшегося, и загорелую лысину, по которой при каждом движении головы перемещался блик от яркой настольной лампы.

Домашний кабинет Ренча резко отличался от рабочего. Это была просторная комната, обставленная с редким сочетанием размаха и вкуса. Великолепен был письменный стол черного дерева с гнутыми ножками, весь покрытый резьбой, с перламутровой инкрустацией по тумбам. Массивные шкафы, три вряд, тоже резные, высокие, стояли вдоль одной из стен. В углах поблескивали бронза и фарфор нескольких скульптур. Из вычурных золоченых рам смотрели со стен картины – сплошь натюрморты старой фламандской школы, – видимо, собранные не случайно, а в точном соответствии со вкусом хозяина. Но, пожалуй, особенно поразили меня кресла. Много я видел таких в старых московских квартирах – удобные, высокие, в кожаной обивке с кожаными пуговками, выглядывавшими из мягких гнездышек. Но всегда они были обшарпанными, облезлыми, проваленными, шатались и скрипели от старости. А у Ренча кресла сверкали совершенно новой кожей, еще не утратившей своего запаха. Мне пришло в голову, что, наверное, Ренч – единственный в Москве человек, который, приводя в порядок старые кресла, не поскупился на самую что ни на есть дорогую натуральную кожу.