Кормак МакКарти - Дорога

Очнулся в темноте, вокруг — лес. Лежал в куче листьев, все тело била крупная дрожь. Сел, стал на ощупь искать мальчика. Прижал руку к его костлявой груди: теплый, сердце бьется.

Проснулся, когда уже рассвело. Откинул одеяло, встал, распрямился. И чуть не упал. С трудом устоял на ногах, огляделся. Только серые деревья вокруг. Как далеко они забрались? Поднялся на пригорок, присел на корточки и стал смотреть, как наступает день. Неяркий восход, холодный обманчивый мир. Вдалеке сосновый лес или это ему только кажется? Черный, голый. Бесцветный мир колючей проволоки и траурных повязок. Вернулся, и разбудил сына, и заставил его сесть. Сонный, все время валится вперед. Сказал:

— Надо идти дальше. Надо идти дальше.

Тащил сына через поле, каждые пятьдесят шагов останавливаясь передохнуть. Добравшись до сосен, опустился на колени и положил его на песок, укрыл одеялами и сел, наблюдая за спящим ребенком. Похож на узника концлагеря. Кожа да кости, изможден, всего боится. Наклонился и поцеловал его. Поднялся, двинулся к опушке, затем обошел по периметру место их стоянки. Хотел убедиться, что им ничто не угрожает.

К югу, на краю поля различил очертания дома и хлева. Дорога сворачивает за деревьями, дальше — длинный, до самого дома, участок с мертвой травой по обеим сторонам. Сухой плющ на каменной стене, почтовый ящик, забор вдоль основной дороги, за ним — мертвые деревья. Холод и безмолвие. Все окутано непроницаемым туманом. Пошел назад и сел рядом с сыном. От безнадежности и отчаяния в тот раз потерял голову. Никогда так больше не делай. Что бы ни произошло.

Ребенок спит и спит, не просыпаясь. А проснется, опять напугается до смерти. Такое раньше уже случалось. Сначала подумал, что надо бы разбудить и предупредить, но решил, что в таком состоянии мальчик все равно ничего не запомнит. Он научил его скрываться в лесу не хуже фавна. Сколько еще сын проспит? В конце концов вытащил револьвер из-за пояса, положил ребенку под бок, встал и пошел.

Подобрался к хлеву со стороны холма, все время останавливаясь и прислушиваясь. Шел среди черных узловатых пней — это все, что осталось от яблоневого сада, — и сухой травы. Высокой, по колено. Стоял в дверях и слушал. Слабый свет пробивается сквозь рейки обшивки. Прошелся вдоль пыльного стойла. Стоял в центре, слушал. Ничего подозрительного. Полез на чердак по лестнице, одолевала слабость, боялся, что не доберется до верха. Подошел к высокому чердачному окну, посмотрел на расстилающиеся внизу мертвые серые квадраты полей, забор, дорогу.

На полу чердака свалены рулоны прессованного сена. Сел на корточки, насобирал пригоршню зерен, сидел, жевал. Жесткие, сухие, пыльные. Должно же в них остаться хоть что-то питательное! Встал, и подкатил два рулона к краю, и скинул вниз. Один тяжелый удар, потом второй.

Пыль столбом. Вернулся к окну и стал внимательно рассматривать дом, ту его часть, что виднелась за углом хлева. Затем спустился по лестнице вниз.

Трава между домом и хлевом нетронутая. Поднялся на веранду. Москитная сетка прогнила и еле держится. Детский велосипед. Дверь на кухню открыта. Пересек веранду и остановился при входе в дом. Стены отделаны дешевыми панелями под дерево, которые от сырости разбухли, во многих местах отвалились и попадали на пол. Стол с красной пластмассовой столешницей. Подошел к холодильнику и открыл дверцу: внутри сидело что-то серо-пушистое. Захлопнул дверь. Повсюду мусор. Нашел в углу метлу, потыкал ею там, сям. Влез на кухонную стойку, пошарил рукой по пыльным полкам: так, мышеловка, какой-то пакетик. Сдул пыль. Растворимый порошок для приготовления виноградного сока. Спрятал в карман куртки.

Осмотрел весь дом — комнату за комнатой. Ничего. В ящике прикроватной тумбочки нашлась ложка. Положил в карман. Может, завалялась какая-нибудь одежда в стенном шкафу или постельное белье? Нет, ничего. Вернулся в гараж. Покопался в инвентаре. Грабли. Совок. Банка с гвоздями и болтами на полке. Резак. Повернул — лезвие ржавое — положил обратно. Подумал, опять взял. В банке из-под кофе нашел отвертку, развинтил рукоять. Внутри в специальном отделении лежали четыре новехоньких лезвия. Вытащил негодное, положил на полку, вставил новое, свинтил рукоять и положил резак в карман. И отвертку туда же.

Вышел из дома и направился в хлев. Захватил с собой кусок чистой материи, чтобы сложить туда зерна, но, когда вошел внутрь, остановился и стал слушать, как завывает ветер. Скрип железа где-то наверху, на крыше, прямо над головой. В хлеву до сих пор пахло коровами, и он стоял и размышлял о них, и вдруг его осенило — они же все вымерли. Неужели это так? Возможно, какая-нибудь корова живет себе где-нибудь, жует сено? Как такое может быть! Какое сено? Кто ее сберег? За дверью шуршал в сухой траве ветер. Вышел наружу, стоял, смотрел на сосны, в корнях которых спит сын. Пошел по саду, опять остановился. На что-то наступил. Сделал шаг назад, наклонился и раздвинул траву. Яблоко. Схватил и стал рассматривать на свету. Жесткое, коричневое, съежившееся. Вытер его тряпкой и впился зубами: сухое, почти безвкусное. И все же яблоко. Съел целиком. С косточками. Подержал хвостик между большим и указательным пальцами, а потом бросил. Начал прочесывать траву. На ногах до сих пор доморощенные онучи из кусков пальто и лохмотьев полиэтилена. Сел, все это снял, распихал тряпье по карманам и пошел босиком по рядам среди пней. Дойдя до конца сада, нашел четыре яблока, засунул их в карман, пошел обратно. Так прочесал один за другим все ряды, оставляя на траве запутанную дорожку следов. Набрал яблок столько, что с трудом мог их нести. Искал вокруг пеньков и набил полные карманы, даже капюшон куртки, и целую охапку нес, скрестив руки на груди. Высыпал кучей в дверях хлева, сел и стал заворачивать озябшие ноги в тряпье.