Израиль Меттер - Среди людей

— Максим, иди завтракать!

С крыши шлепнулся тяжелый санаторный кот и помчался на зов.

Около скамьи кто-то тихо кашлянул. Николай Иванович открыл глаза. С чемоданом в руках стоял Пичугин.

— Вы на станцию? — спросил он, кивнув на чемодан Коташева. Тот помедлил с ответом, и Пичугин быстро добавил: — Я трезво все обдумал. Глупая история!.. На кой, собственно, леший нужно, чтобы отсюда приходили к нам на службу какие-то жалобы! Знаете, начнется — местком, партком, собрания, заседания… жена узнает… Чепуха какая-то!

Он говорил быстро, боясь остановиться, чтобы неожиданно не выяснилось, что Коташев не желает ему отвечать.

— Конечно, это распущенность — хлестать людей по физиономии! — с напряженным лицом продолжал он. — По правилам вы должны были извиниться…

— Извините, — сказал Коташев.

Лицо инженера просияло, он весь как-то захлопотал: поставил чемодан на землю, протер пальцами очки, снова поднял чемодан.

— Ну, вот и все. Точка… Утро какое прелестное!., А все остальное — нервы. Насколько я знаю, современная медицина вообще нынче объясняет многое состоянием коры головного мозга? Ведь так же?

Коташев кивнул. Ему было жаль сейчас Пичугина, но недоставало сил преодолеть отвращение.

— Значит, вы тоже на станцию? — снова спросил инженер.

— Нет, — подумав, ответил Николай Иванович. Увидев пристальный взгляд Пичугина, устремленный на чемодан, Коташев лениво, не задумываясь, объяснил: —Вынес проветрить… Да и документ один надо было найти.

Для правдоподобия он начал рыться в чемодане. Инженер, очевидно, не поверил. Он потоптался обиженно и сказал:

— Ну а я поехал. Надоел мне этот санаторий до чертиков. Руки стосковались по работе…

Отойдя на несколько шагов, уже совсем другим голосом Пичугин крикнул:

— Передайте, пожалуйста, привет Анечке. Я, к сожалению, не успел с ней попрощаться…

— Спасибо, — спокойно ответил Коташев. — Непременно передам…

«Мелкий человек, — улыбнувшись, подумал Николай Иванович. — Если бы он знал, как у меня сейчас хорошо на душе… А подойти близко все-таки боялся: думал — опять ударю…»

И вдруг по-мальчишески стало приятно, что крепкий на вид инженер его, Коташева, испугался.

Он вошел на цыпочках в свою комнату — пустовала только кровать Пичугина — и положил чемодан в стенной шкаф. Затем вышел на пляж. Здесь еще никого не было. Неподалеку стояла вышка с площадками для прыжков с разной высоты. Он разделся, взобрался на вышку, осторожно заглянул с площадки в воду и, не давая себе опомниться, бросился в море ногами вниз.

Появившись в санатории только после завтрака, Коташев нашел Аню и оркестранта и сказал им, что получил телеграфный вызов из клиники. Они обменялись городскими телефонами; Коташев тотчас же уехал с санаторным грузовиком на станцию к вечернему поезду.

Лето в городе стояло дождливое, пришлось сразу же влезать в калоши. Серая, мокрая погода словно перенесла Коташева в другой мир; все, что было с ним несколько дней назад, стало уже нереальным.

Ему было приятно очутиться в своей обжитой квартире, где каждая вещь находилась на привычном, насиженном месте. В настольном календаре почти месяц назад он записал на листке первого июня: «Купить пасту и мыло для бритья. Поезд в 18.30».

Сейчас грустно было читать эту запись; пустяковые слова, занесенные в календарь в предотъездной спешке, с равнодушной непреложностью обозначали, что прошел месяц жизни.

Но эта мысль мелькнула, как всегда после отпуска, и исчезла. Он чувствовал себя поздоровевшим, окрепшим; легче всего было заметить изменения в своей внешности, посмотрев в старое, знакомое зеркало: оно вроде бы хранило давнее изображение, с которым нынче можно было легко себя сравнить.

В клинике встретили Коташева радостно. Дежурные сестры восхищались его загаром, а старик шеф нашел, что Николай Иванович очень возмужал. Белоснежная тишина палат и коридоров, хронометрический порядок утренних конференций и обходов — все это с первого же дня вернуло Коташеву привычную уверенность и ощущение собственной необходимости.

Приятно было вечерами, после трудного операционного дня, сидеть дома за письменным столом. Над столом висела фотография покойной жены. Жена умерла двенадцать лет назад в Ленинграде, в блокаду. Тогда казалось, что никогда не забыть и этого времени, и смерти жены. Он и действительно не забыл ничего, но воспоминания эти стали спокойными. Он помнил, как отвратительно стучал по радио метроном, как жалко выглядели на пустом столе его сто двадцать пять граммов землистого мокрого хлеба; помнил страшную походку ленинградцев — подошвы шаркали по тротуару; помнил какое-то единое лицо человека перед смертью от голода — обуглившиеся скулы, острые, большие уши и безучастные глаза; помнил, как вез на детских, дочкиных салазках гроб с телом жены. Длинное это было путешествие! Потом он долго стоял на кладбище, покуда двое могильщиков отогревали костром железную ленинградскую землю. Нынче, когда вспоминалось все это, сердце его не билось учащенней. Не было и равнодушия. Пожалуй, он только удивлялся — и не верил, что все это происходило именно с ним. Эти воспоминания были гораздо более далекими и чужими, чем, скажем, воспоминания детства…