Джоанн Гринберг - Я никогда не обещала тебе сад из роз

— Ты приехала совсем ненадолго. На этой неделе я хочу побыть с тобой.

— Хватит со мной нянчиться, говори как есть! — воскликнула Дебора, утопая в этом мире.

— Нет! — выкрикнула Сьюзи, отвернулась и побежала звонить по телефону.

— Она тебя очень любит, — произнесла Эстер. — Наши так стараются… все острые выступы сгладили.

Дебора слышала только свое затрудненное дыхание: она взбиралась по острым выступам на Эверест, в то время как остальные прогуливались по ровной тропинке. Оступаясь и подтягиваясь на бесконечной отвесной скале, она чувствовала, что каждое проявление заботы и предупредительности любящих мучителей оборачивается неоплаченным долгом, давящим на нее, как свинцовая глыба. Среди равных благодарность взаимна, но от благодарности перед этими титанами, которые считали себя обычными людьми и не подозревали у себя невероятной жизнестойкости, Дебора чувствовала себя еще более никчемной, потерянной и одинокой.

Когда Дебора отправилась спать, Эстер и Джейкоб смущенно вошли к ней в комнату с целым арсеналом успокоительных, прописанных ей в клинике. Пока Дебора глотала таблетки, Джейкоб отворачивался, но потом, поцеловав ее на ночь, проникновенно объявил:

— Уютно здесь, правда? Это твой уголок. — У нее внутри зашевелилась опухоль, а отец продолжал: — Дебби, тебе вовсе не обязательно оставаться с теми… крикуньями.

— С какими крикуньями? — переспросила Дебора, не зная, слышал ли он от нее хоть что-нибудь громче шепота, и всей душой надеясь, что нет.

— Ну, когда мы к тебе приезжали… мы слышали…

Муки от одного лишь вида отца вылились в смешок.

— А, понимаю… Наверное, это была тупая толстуха Люси Мартенсон. Вечно маячит в окнах четвертого отделения и мстит всем подряд, изображая Тарзана. Посетители пугаются до смерти.

Джейкобу и в голову не приходило, что вопли, до сих пор преследовавшие его во сне, могли исходить от человеческого существа, от некой Люси, и после этого разъяснения ему полегчало, но, желая Деборе спокойной ночи, он обнял ее крепче обычного.

Темноту ее комнаты освещали персонажи Ира.

«Мы никогда не испытывали к тебе ненависти» , — убеждал Лактамеон, сверкая на своем норовистом коне.

«А жестокость требовалась для защиты!» — вторил ему Антеррабей, размахивая снопом искр.

«Мы пришли в такую пору, когда надежды пересыхают и умирают!» — выкрикнул Лактамеон.

«Мы пришли с дарами, — сообщил Антеррабей . — Когда ты нигде больше не смеялась, ты смеялась с нами вместе».

Она знала: это правда. Даже сейчас, наслаждаясь этим миром, напоенным богатством красок и ароматов, которые на самом-то деле исходили от того, кто их воспринимает; даже полюбив причину и следствие, все зримое и слышимое, и даже время, подвластное здешним законам, она не могла решить, правильно ли будет ради этого отказаться от Ира. Конечно, Ир, занимавший ее мысли, был Иром прежним — не бунтарским Иром конца света, не Иром недавним, что отправил свою царицу падать в глубины безумия, а исконным царством ранних лет, со скалистой ласточкой вместо орла, с бескрайним небом, зелеными склонами, где паслись дикие табуны, и падениями вместе с Антеррабеем, оставлявшими за собой шлейф света.

Перемены начались с приходом Цензора после длительного, устрашающего перерыва, который, как она теперь понимала, был результатом столкновения двух миров. Цензор сулил защиту и обещал не допускать соединения миров, дабы не мешать ей безбоязненно переходить из одного в другой и, будучи свободной в Ире, на словах подчиняться серой, одинокой Земле. В периоды величайшей радости это счастье было столь велико, что она просто летала — ноги сами отрывались от земной тверди. Время чистого полета, радостного, идеального полета оказалось прискорбно быстротечным, и Цензор, как тиран, взялся управлять обоими мирами. Ир по-прежнему дарил красоту и великую радость, но и красота, и радость зависели от переменчивой милости Цензора.

И вот теперь она опять оказалась перед выбором, но на сей раз мера земных добродетелей приобрела новое качество вдобавок ко всем прочим: надежду, маленькое-маленькое «быть может». И все же Земля грозила опасностями и предательством, особенно вновьприбывшей. Снотворное начинало притуплять ее чувства, но в последний миг созерцания верх одержала яркость Ира.

Весь следующий день, а потом и еще один Сьюзи не выходила из дома. К ним по-прежнему потоком текли родственники, тщательно сгруппированные по степени осведомленности о «состоянии» Деборы. Та привезла домой стопку своих рисунков, чтобы показать Эстер, которая всегда была ей первым судьей, и Эстер гордо демонстрировала их то одной компании теток и бабушек, то другой; те разглядывали каждый лист с изумленной и терпеливой гордостью родных. Ни одного изображения больницы там не было, но были портреты Элен, растрепанной безумицы с блуждающим взглядом, которая смотрела в зеркало и видела миловидную подругу по колледжу со старого фото, и Констанции с двумя медсестрами, выводившими ее на прогулку в Заповедник: три миниатюрные фигурки, уходящие в необозримую даль. От Деборы требовались объяснения техники рисунка. Почти все гости рассыпались, по своему обыкновению, в безудержных похвалах и уходили, поцеловав Сьюзи и отпустив шутку насчет очередного покоренного ею сердца («Да нет же, тетя Сельма, это было месяц назад — мы с ним только разок на вечеринку сходили»).