Михаил Чулаки - Примус

Детская толпа охотно преследовала и за неправильную национальность, и тут-то у Героя Братеева все было в порядке, настолько в порядке, что его даже звали иногда примкнуть к большинству и идти бить нежелательных чужаков, но Герой помнил, как гнали его самого, и не поддавался влечениям подлого быдла. Практично рассудив, что ненависть должна быть с кулаками, он пошел в секцию самбо и уже через полгода эффектно кидал оземь всех сверстников, а через год - и хулиганов на класс или два старше. Кидал оземь, норовя с хрустом впечатать в асфальт двора или в кафельный пол школьной уборной. И с тех пор уже никто и никогда над ним не смеялся.

Уже тогда он задумывался: а что такое имя? Почему определенный набор звуков - или букв - неотделим от него, от его тела, от его разума, памяти, фантазии? Строго логичного объяснения не находилось, этот ярлык, конечно же, являлся просто условностью, но эта условность означала не то чтобы многое, она определяла всё: если бы он совершил великие открытия, о которых мечтал, но пришлось бы опубликовать их под неким псевдоименем, слава не доставила бы ему счастья. Он - Герой Братеев, и прославить предстояло не только, даже не столько это лицо, волосы, торс, прославить предстояло имя ГЕРОЙ БРАТЕЕВ, которое, правда, прилагается к совершенно конкретному белковому телу. Но если выяснить, что же в большей мере определяет личность - тело или имя? - то получалось, что имя все-таки важнее. Можно проделать мысленный эксперимент: перенести имя на другое столь же белковое тело - и пребудет в новом теле, несомненно, он; если же на используемое ныне тело прилепить другой ярлык с именем, то личность вспорхнет с легким звоном - и растворится, исчезнет, а безымянное тело останется только что не бездыханным...

Как вообще можно жить, если ты такой, как все?! Если лишен ты насущной всемирной славы, если не знает тебя всяк сущий на Земле?! Герой классе в пятом уже затвердил наизусть: "Желаю славы я, чтоб именем моим твой слух был поражен всечасно!" Только, в отличие от Пушкина, он желал славы не ради одной какой-то прелестницы. Каждый не то что согражданин, каждый землянин должен был знать его и поклоняться! И тогда можно скромно отвечать: "Ну что вы, я почти такой как все..." Римские императоры когда-то придумали себе титул: Primus inter pares - "Первый среди равных". Чистое лицемерие, но очень изящное. Император был настолько же выше любого "почти равного" ему сенатора, насколько Сталин был выше любого формально равного Ему члена Политбюро. А как можно иначе?! Но при этом очень важна благородная форма превосходства: всего лишь Primus inter pares - не восседать же на золотом троне подобно варварскому владыке какой-нибудь Древней Ассирии, не возводить же себе пирамиды, как глупому фараону! В результате фараоны давно забыты, а диктаторов, которые ходили в скромных френчах, будут помнить всегда. Но Герой не желал вульгарной диктаторской власти и славы - он не сомневался, что славу ему принесет собственный его гений. В том, что гений таится в нем, он не сомневался: а как же можно жить иначе?!

Повезло же все-таки, что имя его - неповторимое и единственное в мире. Как можно называться Петром или Григорием, которых сотни тысяч? Или Денисом, "в честь" популярных у целого поколения родителей "Денискиных рассказов". Ужасно: быть названным "в честь".

Четырнадцать лет - подходящий возраст для достижения полного самосознания. Во всех отношениях. Сестрица тоже это вовремя поняла. Они жили в одной комнате, хотя с шестого класса родители заговаривали иногда, что пора Геру и Любочку разделить. Но не собрались, потому что очень уж удобно распределились три комнаты: спальня, папин кабинет, детская. Чтобы разделить детей, папе пришлось бы пожертвовать кабинетом. И вот однажды Любка, когда они завели свою игру и она, стоя на коленях, обцеловывала его, как статую, они не остановились, статуя ожила - и Герой твердо удостоверился, что и в самом главном мужском качестве он, конечно же, лучше всех, он - самый первый. Сестра в этом полностью с ним согласилась.

В такой изолированной системе обнаружились сплошь одни удобства: Герой с отроческим пылом не бросался на сомнительных девиц, Любка тоже не мучилась страстями, а потому с разбором ждала подходящего мужа. Замкнувшись в братско-сестринском союзе, они не рисковали занести позорную заразу в дом. И тем более не рисковали привести в дом хуже чем заразу: жаждущих ленинградской площади и прописки приезжих провинциалов.

Насколько часто случаются такие братско-сестринские союзы - не скажет ни одна статистика. Известная поговорка: "Не повезет, так и на родной сестре триппер схватишь" - намекает, что такие вещи случаются. Или еще похуже. Утверждают же, что Горький был снохачом, то бишь любовником жены сына. А кто не слишком любит пролетарского писателя и потому не ставит его себе в пример, может вспомнить библейскую историю Лота и его дочерей, родивших от родного отца, что послужило началом целым племенам, - и ничего. И у Вагнера в "Валькирии" Зигмунда охватывает страсть к родной сестре, к тому же близняшке. А у Томаса Манна на эту же тему прелестная повесть - "Избранник". Уместно вспомнить и египетских фараонов, которые только в сестрах находили равных себе по рождению подруг. Позже знаменитая Клеопатра сменила двоих мужей-братьев, прежде чем обрела Цезаря. Можно утверждать, что тысячелетиями поддерживается особая субкультура родственного секса, просто малогласная, почти герметическая, но оттого, быть может, по-своему даже весьма утонченная, элитарная, как принято стало выражаться в последние годы. Герой старательно коллекционирует редкие и драгоценные для него свидетельства на этот счет!.. Существуют же веками тайные общества, посвященные Митре, Озирису, преобразовавшиеся позднее в розенкрейцеров и масонов, - существуют, не нуждаясь в рекламной поддержке со стороны историков и романистов. Вот и родственные любовные связи - вроде потаенного масонства.

Читать дальше