Андрей Осипович-Новодворский - Эпизод из жизни ни павы, ни вороны

«В небольшой, но чистой комнате сидел у письменного стола молодой человек среднего роста, лет, как он говорил, тридцати, хотя по виду ему нельзя было дать больше двадцати пяти, за сочинением Спенсера. Но он не читал книги. Он облокотился на стол, подпер голову рукою и смотрел в окно. Он был очень хорош собою. Белокурые волосы, хотя недавно тщательно причесанные, лезли на лоб и придавали ему недовольный вид. Борода и усы такого же цвета красиво оттеняли его бледное лицо. Хотя было еще очень рано, но он был не в халате, потому что очень не любил халата и никогда не надевал его, а в темно-коричневой визитке, узеньком галстуке и свежем белье. В нем замечалась даже некоторая щеголеватость, но видно было, что это происходит от привычки к порядочности, а не от заботы о наружности, на которую он мало обращал внимания. На столе не было ни пепельницы, ни золы, потому что он не курил и даже не любил, когда другие курят. Он смотрел в окно, но его красивые серые глаза, с стальным отливом, не различали предметов и не интересовались ими. Предметы представлялись ему как через кисею. Он несколько раз машинально переворачивал листы книги, но их шелест, как туго накрахмаленного коленкора, казалось, раздражал его, и он каждый раз нервно вздрагивал. Наконец он встал из-за стола, подошел к дивану, стряхнул щеткой пыль, лег и закрыл глаза. О чем он думал?

Разматывая клубок жизни мужчины, мы всегда найдем некоторые тесьмы, вплетенные рукою женщины, и некоторые из них бывают золотые… Но многие, в том числе и наш герой, не думают, забывают о золоте и, предаваясь малодушному унынию, сосредоточиваются только на неприятных минутах жизни. Всё, что есть в человеке поэтическое, манящее, он, казалось, бросил, как негодный наперсток, и весь предался невеселым думам».

Для начала этого было достаточно. Наталья Семеновна сложила тетрадь, надела драповое пальто, заново переделанное из маменькиной тальмы, поярковую шляпку с белым пером, затем сунула в карман «героя» и отправилась в сад.

Было около трех часов пополудни (сад в это время запирается в шесть часов). На дорожках густым слоем лежали опавшие листья и шуршали под ее новыми башмаками на двойных подошвах. Трава сделалась серо-желтою; деревья наполовину оплешивели. Остатки зелени на сирени и акации как бы загрязнились, сморщились и заскорузли; на клене дрожал мягкий желтый лист; каштан весь зарумянился, словно ему было жарко под тепловатыми лучами низкого (без каламбура) солнца, вызвавшего в природе на прощанье миллионы красок и отливов. Веяло разлукой, итогами и философией. Хорошо в такое время тихо беседовать с задушевным другом, держа его руку в своей, вспоминая прошлое, серьезно обдумывая будущее, но… Вольдемара не было.

Наталья Семеновна посидела в беседке, прошлась несколько раз по аллее, спустилась в долину, потом поднялась на холм и залюбовалась прекрасным видом. Деревья сбегали вниз густым валом и казались сверху непроходимым, разноцветным кустарником. За высоким забором сада видны были белые домики предместья. На горизонте, сливаясь с зеленовато-голубым небом, синел лес. В одном месте волнистая линия его верхушек прерывалась, и выходило подобие огромных ворот. Туда вела почтовая дорога с редкими тополями по обеим сторонам и вереницей телеграфных столбов. По дороге быстро неслась тройка с двумя путешественниками. Она походила на туманное трехглавое чудовище и как будто выдыхала пламя: такой эффект производили окутавшие ее клубы пыли, пронизанные косыми лучами солнца.

Наталья Семеновна долго сопровождала ее глазами. Ей показалось, что эта тройка

Печальное сердце везде и во всем склонно замечать печаль же. Впрочем, она не раз видела именно макаровские тройки, но они пролетали, как облако, и не оставляли по себе прочного следа в ее воображении; а в эту минуту тройка вдруг стала перед нею могучею тенью, как бы требуя каких-то ответов, объяснений, оправданий.

Легко себе представить смущение бедной девушки от такого пассажа мысли! Ведь тройка — это такая штука, что ее сам черт не раскусит!

Начать с того, что, например, «вечерний звон», настоящий и аллегорический, в существе дела только один из бесчисленных напевов валдайского колокольчика. Когда из-под дуги разносится аллегорический «вечерний звон», когда пристяжные грациозничают и словно на прочие государства оглядываются, а коренник свою линию гнет, то по этой линии распространяется трепет сердец. Тот же звон производит впечатление набата и порождает уже не трепет, а панику, когда со свистом, гиканьем, водкой и гармоникой гуляет-пошаливает удалая шайка разбойничков. (К счастью, теперь этого уже нет, ибо, по закону развития, всё подлежит дифференцированию, то есть размену на мелкую монету.) Серебряною трелью заливается он, когда на санях сидит парочка: она распахнула «шубейку» и, рискуя простудиться, предоставила в его распоряжение «белую грудь», а ему, злодею, и горюшка мало: «так тепло, при-вольно-о-о!..» Еще есть звон свадебный и звон масленичный; звон почтовый и звон заблудившихся путников. Но есть ли где на свете такой ноющий, за душу хватающий погребальный мотив, как звон макаровской тройки? Вообще по величине репертуара грузного немецкого «колокола» даже и сравнивать нельзя с нашим маленьким, да удаленьким колокольчиком!