Андрей Осипович-Новодворский - Эпизод из жизни ни павы, ни вороны

Она достает «Ниву» на хуторах. Там у нее знакомые есть. В большие праздники они с отцом ездят туда в гости. Зажиточные люди, почти помещики. И фортепиано. Кадриль танцуют, польку, а то, когда расшалятся, — метелицю. Игра такая. «Ой, чук, метелиця! Чого старий не жениця! Як же ему женитися, коли треба журитися?» Очень весело бывает. И книги: «Ужасная тайна», «Похищенная шкатулка, или Раненое сердце». Когда начитаешься, то даже страшно делается. Знаешь, что такого не бывает, а страшно… Стихи разные. Ей больше малороссийские нравятся: «Реве та стогне Днiпр широкий…» прелесть! она очень любит цветы. У нее летом прелестный цветник в саду. Если Надежде Александровне угодно, она даст ей семян: цветной горошек, настурция, корни георгин. Вот там, в барской усадьбе, цветник — так это стоит посмотреть! Оранжереи — нечто замечательное! Очень богатые господа. Приезжают иногда на лето, а зиму где-то за границей проводят. И так далее.

Словом, всегда можно было надеяться, что рано или поздно Егор Матвеич вернется на путь истинный… Но раздражать Аполлинария Филимоныча такой слабой особе, как Надежда Александровна, никак не подобало. Я был почти головой выше его и обладал увесистым кулаком, да и то всякую минуту опасался какой-нибудь пакости, а для женщины это был противник положительно опасный. Надежда Александровна разошлась с ним в первую же встречу.

Он явился в баню в тот же день, когда мы были у о. Ивана, с самыми радужными надеждами насчет приятной компании. У Надежды Александровны был и я.

Аполлинарий Филимоныч разделся в предбаннике и вошел с таким эффектом, словно танцевал соло пятой фигуры кадрили. В одной руке он держал новую, синего сукна фуражку, а другою грациозно размахивал в воздухе, отчего подкладка его великолепного черного сюртука шелестела, как осенние листья под ногами, а туго накрахмаленная рубашка со следами утюга на манишке и высоких воротничках издавала звук ломающегося лубка. Толстая золотая цепочка висела на его круглом животе, а на шее красовался пышный бант малинового галстука с черными крапинками и такой же бахромкой на концах. Этот костюм, а также прилизанные, лоснящиеся волосы издавали такой сильный запах духов и помады, что он, кажется, был бы заметен на Сенной площади.

Он остановился на середине комнаты, поклонился Надежде Александровне, сидевшей за столом, и крикнул:

— Аполлинарий Филимоныч!

Потом повернулся ко мне (я стоял у окна) и повторил:

— Аполлинарий Филимоныч!

Затем подошел к столу, положил на него фуражку, а сам опустился на стул и сразу вспотел.

— Очень приятно! — поспешила к нему на помощь Надежда Александровна. — Вы чем же здесь занимаетесь?

Он посмотрел на нее как бы с испугом, щелкнул каблуками, очевидно подражая Егору Матвеичу, хотя и неудачно, и возопил:

— Писарь! — Потом прибавил более спокойно: — У меня вся волость в руках, потому — што ни делается, то всё я. Ко мне заезжал вчера становой, Егор Матвеич, и говорит: «Што ты, друг мой Аполлинарий Филимоныч, к новым приезжим не сходишь познакомиться?» Мы с ним всегда так: он мне — ты и я ему — ты . А то раз городничий, Степан Евдокимыч, был. К себе просил, только я чегось собраться не мог.

Аполлинарий Филимоныч вдруг остановился и молча потел до тех пор, пока ему в голову не пришел счастливый вопрос:

— Вы умеете танцевать?

Надежда Александровна улыбнулась. По мере успокоения его круглое, с широкими скулами лицо всё больше и больше угрожало взрывом смеха.

— Нет, не танцую, — отвечала она, — а что?

— Так… Егор Матвеич, мабуть, жениться будет… С поповою дочкою. Уже все балакают.

Я ему уже говорил: «Ты, Егор Матвеич, смотри, штоб непременно музыка была!»

— А между крестьянами у вас много знакомых? — спросила Надежда Александровна.

Аполлинарий Филимоныч как будто немножко обиделся.

— Какие ж у порядочного человека могут быть знакомства между крестьянами? Так, по делам, всех знаешь, а штобы знакомства, компанию водить — этого у меня не заведено. Известно — мужик, необразованность!

— А вы — очень образованны? — Надежда Александровна вдруг рассердилась и смотрела на него вызывающим образом.

— Прощайте! — Аполлинарий Филимоныч взялся за фуражку, совсем обиженный.

— Куда ж вы так скоро? — вмешался я. — Посидите!

— Нет уж, прощайте!

Церковь была полна народом. Белые шубы, черные, серые, рыжие свитки; огромные головные платки баб, целые огороды желтых и голубых цветов и бинд на головах девок. Весна была на исходе, но кожухи еще были на всех, как будто по зимней инерции. Грудные ребята плакали, проголодавшись, в ожидании причастия. Мужики клали усердные поклоны; парубки, в зеленых и красных поясах, черных свитках и белых шароварах в смазанные дегтем сапоги, стояли отдельной кучкой и изредка пошушукивались. Два больших освещенных солнцем столба пыли косо падали от окон. Со двора доносилось веселое щебетание птичек.